Побережский, с лицом недовольным и каменным, с тиком, несколько раз кряду оголившим его бледноватые десны, слушал быструю речь ихтиолога, слова которого сначала ползли на карачках, не превышая линии шепота, но потом вдруг выпрямились в полный рост. «Да что я вам говорю, посмотрите и убедитесь сами! — закричал профессор, а потом закричал еще громче: — Варвара Ильинична, голубушка, пожалуйте-ка сюда!»
Она вошла, и обоим тайным зрителям было хорошо заметно ее смущение, быстро передавшееся и Антону Львовичу.
— Мы же договаривались, вам придется задрать юбку, а еще лучше — раздеться, — не с плотоядной, но научной нежностью сказал ей ихтиолог.
Ее пальцы засеменили по одежде, разыскивая каждую маленькую пуговку и вынимая ее из петли, и Артур с Германом одновременно подумали, что вот сейчас она разденется догола и окажется, что стан ее закругляется книзу и, действительно, превращается в русалочий хвост (хорошо знакомый им по портрету Лидии Павловны), а то, что прежде принимали они за ноги, будет парой изящных механических протезов.
Разделась. Как манекен на крутящейся подставке, сделала круг вдоль собственной оси. И в самом деле у нее был хвост. Вернее, хвостик. Маленький и хрящеватый, похожий на свиной. Темнее, чем кожа, он рос прямо из копчика и милым крендельком загибался кверху. «Чтобы он не мешался, я обычно прячу его сюда», — сказала Варвара Ильинична и показала на складку между своими большими, выпуклыми, абрикосового цвета ягодицами.
— Она умеет и шевелить им. Ну-ка, Варвара Ильинична, покажите нам свое искусство, — сказал ихтиолог, необычайно воодушевленный происходящим, и в предвкушении уже достал из кармана лупу, чтобы дать ее Побережскому, дескать, полюбуйтесь, здесь все безо всякого оптического обмана.
Она натужилась, но хвост остался неподвижным.
— Нет, так у меня не получится, — сказала она, — я должна опуститься.
— Ну же, ну, чего же вы медлите, — закричал профессор-ихтиолог, — значит, опускайтесь. — И она, подчиняясь не окрику, но остро нахлынувшему собственному желанию, проворно опустилась на четвереньки и снова натужилась, затявкала собачкой, и вдруг хвостик ее завилял быстро, радостно и натурально.
Улыбка поползла по лицу Побережского; он стоял напротив подглядывающих детей, и им было хорошо видно, насколько нравится ему происходящее.
— Только уж тогда позвольте кое-что проверить, — сказал Антон Львович.
И без разрешения, с некоторой боязливостью сначала потрогал хвостик лишь пальцем, а потом и вовсе крепко сжал его в кулаке.
— Ого, теплый, — похвалил он Варвару Ильиничну.
— Ну, в общем, это не совсем то, что я ждал, но в целом все равно мне это нравится, — в конце сказал Антон Львович профессору, — и я хочу, чтобы вы (обращаясь уже к Варваре Ильиничне) остались в моем доме.
Глава XI
Утка прижалась к земле.
Платьем из крыльев прикрыла
Голые ноги свои…
Разве для этого мы существуем на свете, чтобы в один прекрасный день сказать себе, что чуда не существует, разве для этого?.. Разве можно позволить себе жить без надежды, что однажды глянцевая явь не наложится вдруг на картинку мечты, да так точно, что два изображения полностью совместятся, повторяя друг дружку в малейших деталях?.. Разве можно согласиться с тем, что вся вольность и легкость, свойственные нашему двойнику в наших же снах, являются непозволительной роскошью и безумием в настоящем — пыльном и черно-белом — мире?..
Нет. Нет, мы не для этого существуем, мы не можем позволить себе жить без надежды, и мы не можем согласиться.
«У меня не двоится в глазах», — строго сказал себе Пикус, когда, выйдя из своего «олдсмобиля», увидел девочек.
Конечно, и ему хотелось бы, чтобы и сестры сказали про незнакомого им пока еще Пикуса, что вот стоит человек с необыкновенным лицом и горящим затуманенным взглядом, но настолько внешне он не отличался от каких-то невнятных человекомуравьев, которые в избытке суетливо сновали вокруг, что они так, конечно же, сказать не могли. Может быть, это и к лучшему, может быть, заметив его, они сказали бы: вот стоит еще один старый вонючий педофил; и его руке, нервно в глубине кармана крутящей ключи, приписалось бы совсем иное.
Между ними было около пятидесяти шагов, дистанция более чем достаточная, чтобы разминуться и больше никогда в жизни не узнать, насколько близко стоял вот такой-то и такой-то человек. Но траектории их судеб были вычерчены таким образом… — ах, об этом говорилось уже. Но все равно хочется пофантазировать на тему: а что, если бы они разминулись?
Нет, ветер бы остался; после влажного мрака сабвея сестры с особенной остротой почувствовали, какой здесь ветер: сильный, ровный, без одышки, с отчетливым океаническим привкусом. И солнце было бы таким же, от которого они щурились, от которого щипало в носу и хотелось чихнуть. Что касается Пикуса, то ветер прикоснулся и к нему, влажно приложившись сразу к обеим его побритым щекам, оголенным впервые за много лет только сегодня утром — будто бы загодя чувствовалось, что с нынешнего дня все станет совсем по-иному, по-новому.
И если б они разминулись, то Пикуса уже через час можно было бы встретить там, где он проводил несколько пополуденных часов, а именно в местном зелененьком парке, где на одной и той же скамье он привычно проигрывал партию за партией своему обычному шахматному напарнику, из всего облика которого можно было вспомнить только щепоткой сложенные пальцы правой руки. После трех он вышел бы за ворота парка, где все больше вязы, вязы росли, и не увернулся бы от такси, на котором какой-то сумасшедший, выкинув из машины шофера, мчался вдогонку за своим ускользающим умозрительным образом.
С девочками тоже вроде бы все понятно: не подойди к ним Пикус, рано или поздно они бы бесследно растворились в пресловутом людском сообществе и, навсегда разминувшись с чудесной и восхитительной привилегией стать персонажами чужого романа, превратились бы в безымянных и незаметных персон, этаких девочек-тетушек-бабушек-невидимок.
Господи, а так — какая идиллия! Со стороны могло бы показаться, что примерный, хотя и слегка порочный отец издали любуется двумя своими очаровательными дочурками. Можно ли говорить о нитях, о бесплотных неощутимых связях, о щупальцах предчувствия, об ощущении того, что пока еще не произошло, но вот-вот случится, грянет?! Случилось и грянуло — это у Пикуса в груди вместо сердца был теперь колокол, который гулко и звонко сообщал, что вот, наконец, на расстоянии собственного слезящегося взгляда находится пара снизошедших до него его личных ангелов-хранителей.
Будто давая возможность ему передумать, девочки исчезли в узком пространстве между двумя домами, чтобы выйти к океану, чтобы засмеяться, когда ветер попытается заглянуть им под юбки, чтобы затем снова склеить свои потные ладошки, связав пальцы нежными узелками.
Надо догнать. Надо догнать и все объяснить. Пока он догонял их, девочки успели купить мороженого и усесться прямо на деревянный настил набережной. Солнце было у них за спинами, вернее, за затылками, образуя геометрически точный и безусловный нимб.
— Здравствуйте, я — Адам Пикус, хотя это имя вам, конечно, ничего не говорит.
Они согласно закивали, давая понять, что ничуть не сомневаются, что его зовут именно так, как он и представился, но со своей стороны ничего не сказали, а лишь потешно помычали, так как их рты были наполнены обжигающим льдом. Сглотнули; совершенно одинаково, совершенно одновременно, что вызвало у Пикуса прилив умиления и благодарности за то, что он не ошибся. Теперь надо лизнуть: сквозь пунцовые губки просунулась пара беленьких язычков и, трепеща, приклеилась к ванильным шарикам.
То, что они были заняты мороженым, оказалось очень кстати. Не выдавая себя, из последних сил, правда, Пикус мог еще создавать видимость, что является всего лишь безобидным пешеходом, с алчным наслаждением при этом продолжая за ними наблюдать.
Иной ревнитель нравственности и чистоты смог бы, пожалуй, в этом украдливом и жадном разглядывании заподозрить что-то биологическое, похабное и развратное, но ничего этого, конечно же, не
