ускоряла шаг – ни к чему это ни мне, ни им. Если надо кому будет, по-настоящему надо, захотят – подойдут. Ведь на самом деле я боялась в этот момент всех, всех людей, которых могла встретить, всего того, что отличалось от ставшей привычной мне тюремной обстановки. Я пересилила себя, сделала вид, что могу пройти по улице, поговорить с Людмилой, с Валерой, приехать в аэропорт, – но людей я боялась.
На проходной внизу меня, конечно, остановили – пропуска у меня не было. Но наверх все-таки пустили – видимо, начальство, ошарашенное моим появлением, не знало, что делать, решить ничего не могло и предпочло, чтобы я хотя бы сидела в предбаннике, а не ошивалась у служебного входа и привлекала к себе внимание. Мне выписали, по звонку, временный пропуск, велели сесть в приемной и ждать. У начальства, якобы, было совещание, все были заняты, и никто не мог ко мне выйти.
Я просидела так два часа, не обращая внимания ни на что, превратившись в соляной столб, погрузившись в себя, под испуганными взглядами девочек из приемной. Потом очнулась, сказала, что сейчас вернусь, и пошла в буфет для летного состава – никто меня не остановил. Там, сидя со стаканом кофе, я увидела за соседним столиком Сашу Михайлову – проводницу из другой бригады, мы с ней в приятельских отношениях были, когда я работала. Она слишком хорошо меня знала, чтобы сделать вид, что не заметила, – и в то же время она была «чужая», не в теме – к нашему экипажу и его проблемам непосредственного отношения не имела. Кроме того, Саша была «добрая баба», лет на десять меня старше, и с длинным языком. Именно Саша, которая ждала «погоду» и делать ей было, соответственно, нечего, и рассказала мне в общих чертах, что творилось тут после моего ареста. Кого допрашивал следователь, как орало начальство и кто попал под подозрение. Ей, пожалуй, самой было интересно все это рассказывать – дело было прошлое, шуму много, сплетен – еще больше, но ее непосредственно это все не касалось. Так что к моменту моего возвращения в предбанник я была уже почти в курсе всего. Никакой помощи у Саши просить я не стала, не так мы были близки, а про все то, что произошло со мной, рассказала очень отстраненно и коротко – так коротко, как могла. Но этот почти пустой разговор каким-то образом привел меня в чувство – я поняла, что я еще существую, еще действую, еще могу говорить и воспринимать сказанное, что я еще живу и буду, по всей видимости, жить дальше, несмотря на все то, что произошло сегодня.
Еще через час ко мне наконец подослали секретаря, новенькую какую-то, она сказала, что рабочий день окончен, что сегодня меня никто не сможет принять и что прием по личным вопросам по вторникам и четвергам с 16 до 18, я могу записаться. Это все было вполне ожидаемо – один маленький шанс, что хоть кто-то наберется храбрости и хотя бы возьмет на себя ответственность поговорить со мной о моем увольнении, о служебной квартире, о прописке и деньгах, которые мне наверняка полагались хоть за какое-то время – один малюсенький шанс против множества шансов, что на это никто не отважится. Храбрости ни у кого не хватило, так и запишем. В четверг я могу прийти сюда и сказать, что я буду добиваться восстановления через суд, – но до четверга еще надо было дожить. Вариантов, где мне жить все это время, было три – Люся из Пушкина, однокурсницы, Московский вокзал. Я попросила разрешения позвонить. Мне было уже наплевать, что вся приемная будет слушать, о чем я говорю.
И в последний момент, прежде чем набрать номер Люси, я вспомнила про Хельмута. Вспомнила вот почему – звонить Хельмуту все равно было надо, в конце концов он был единственным человеком, который предложил мне реальную помощь, и немаленькую. Но деньги деньгами, а благодарность прежде всего – и звонить надо было сейчас, потому что в противном случае платить за международный разговор предстояло Люсе или кому-то из наших девчонок, если они приютят, – так пусть платит «Аэрофлот», пусть хоть за это заплатит! Я позвонила – по мобильному, по которому он «доступен всегда».
Он поднял трубку, сказал «Ja», и я начала по-английски:
– Здравствуйте, Хельмут. Это Регина… Он перебил меня тут же и сам перешел на русский:
– Регина! Где вы?!
– Я в Питере, Хельмут.
– Да, я понимаю, что в Питере, а где именно вы находитесь?
– Я уже вышла, Хельмут, сегодня был суд, меня освободили условно…
Я говорила с ним и смотрела на лица секретарш – они трепетали от ужаса, но ловили каждое слово, такое развлечение пропустить было нельзя.
– Регина, я в курсе, господин Немировский, ваш адвокат, позвонил мне и сообщил об этом. А где вы сейчас?
– В Пулково.
– Вы будете там еще какое-то время?
– Да, наверное, но не очень долго.
– Подождите меня. Вы можете подождать полчаса?
– Могу. Но – а вы где, Хельмут? Я думала, что вы в Берлине…
– Я еду по Невскому. Через полчаса буду у вас. Ждите меня у входа, там, где мы тогда входили в последний раз, понимаете? Вы можете меня там ждать?
– Могу, хорошо. Только, Хельмут…
– Я вас очень, я очень вас прошу, Регина, – дождитесь меня. Потом мы чуть-чуть поговорим, и вы сможете пойти туда, куда вам надо, я отвезу, я все сделаю, но не уходите, не дождавшись меня, – хорошо? Вы обещаете?
– Обещаю. Через полчаса у служебного входа. Но я просто…
– Мы обсудим это потом, хорошо? Потому что сейчас меня может остановить полицейский, и тогда я буду ехать к вам немного дольше…
Я положила трубку, поглядела в глаза заинтересованному предбаннику, простилась и вышла. В конце концов, Люсе я могу позвонить и из автомата, мелочь есть. И есть Московский вокзал. И еще, оказывается, есть Хельмут, и надо понять, что это означает.
Он приехал даже раньше, чем через полчаса. Выскочил из машины и понесся ко мне почти вприпрыжку, этой своей разболтанной походкой, как деревянный человечек, у которого слегка разошлись шарниры, – с цветами. Он даже успел где-то по дороге купить букет цветов – если он еще разбирался с гаишником, то как он успел доехать? Совершенно непонятно. Перепрыгнул через лужу, остановился и сунул мне в нос эти цветы.
– Вот.
– Спасибо, Хельмут. Вот уж чего я не ждала сегодня, так это цветов.
– К девушке полагается являться с цветами. Нельзя приходить без цветов. Тем более что сегодня вас есть с чем поздравить.
Я вспомнила не без труда наш старый разговор о его старомодном воспитании.
– Я никак не думала, что вы сегодня в Питере, Хельмут.
– Я здесь. То есть я тут. Я не хотел приезжать в суд, чтобы… чтобы не было лишних осложнений… И чтобы не смущать вас.
Что ж, это действительно было «деликатно», тут он был прав. Он вообще пока что во всем был прав, да не то что прав – мне и за всю жизнь его было не отблагодарить.
– Я бы хотел… Если вы позволите – я хотел бы узнать, есть ли у вас еще сегодня дела здесь, и если у вас нет больше дел – давайте поедем отсюда!
– Давайте поедем, Хельмут! У меня нет здесь больше никаких дел.
Я села в машину – как была, с сумкой, цветами и «судейским пакетом», который продолжала таскать за собой, – и мы поехали в центр, сперва в полном молчании.
Наконец я собралась с духом и начала говорить.
– Я хотела вас поблагодарить. У меня нет слов, чтобы выразить вам… Вы так мне помогли, вы меня просто спасли, Хельмут. Если бы не вы, я сейчас сидела бы там, в тюрьме – и очень долго еще, вероятно.
– Не стоит сейчас об этом, Регина. Я понимаю все, что вы хотите сказать, но сейчас не стоит. У вас будет время, у нас будет время поговорить обо всем этом, я надеюсь. Если вы захотите, конечно. Скажите, как обстоят сейчас ваши дела? У вас все в порядке? Как вы себя чувствуете?
– Все в порядке. Почти.
– Почти – это очень важно, Регина. Я хотел бы знать, в чем заключается это почти. Я не хотел бы быть слишком назойливым – но я хотел бы вам помочь, потому что чего стоит помощь, если…
