Варвара оттолкнулась от леденящего камня, одним прыжком перелетела через метеорубку и скатилась по выщербленной лестнице. Она бежала по гальке, отпихивая попадавшееся на дороге зверье, пока не достигла воды и не забрела по колено. Мышастый гепард стоял рядом и осторожно прогибал спину, когда янтарная струйка проскальзывала по его хребту. Струйка таяла, истончаясь и теряя цвет. Варвара протянула к ней руки ладонями вверх — символ открытости и беззащитности, словно предлагая частицу себя. «Пока еще есть время, — беззвучно заклинала она, — пока есть еще хотя бы секунды — прими меня, как их, уравняй меня с теми, кого ты позвал, коснись меня золотой ветвью твоей нежности — а там хоть смерч, хоть молния…»
Пугливая струйка изогнулась, отступая перед ее руками, потом резко отпрянула в сторону и исчезла. Янтарные блики, скользившие по шкурам животных, угасали, и день тускнел, хотя солнце, уже одинокое в дымчато-палевом небе, продолжало вершить свой полуденный труд. Звери стояли понуро и недоуменно, словно спрашивая себя, почему они не уходят, если стоять больше незачем. И все-таки не уходили. Ни одна золотая пылинка больше не светилась на морском берегу. И тогда раздался оглушительный скрип человеческих шагов. Они приближались, по-хозяйски вспарывая тишину, и замолкли только тогда, когда к ним примешался холодный всплеск воды.
— Варя, — послышался голос, какого она никогда не слышала у командора. — Варя, Варенька…
Она оглянулась, все еще стоя по колено в воде, — он был совсем рядом, не дальше протянутой руки, и кривил губы, не в силах остановить неуемную дрожь щеки.
— Все, — сказала она жестко. — Все. Все.
И стиснула за спиной руки, чтобы не коснуться его лица.
Они сидели на лавочке — Сусанин, откинувшись и время от времени почесывая спину о шершавую госпитальную стену, и Варвара в своей любимой позе, жестко обхватив колени, с ногами на сиденье. Сусанин сложил на животе бело-розовые, словно новорожденные, руки, но по мере того как солнце садилось, они принимали привычный медный оттенок. Напротив, на лужайке, выкусывал репей из ляжки рыцарь Тогенбург, которому уже здесь, на Новой, позолотили рога, дабы ненароком не угодил он на кухню. Беднягу, привыкшего к обильной зелени прибрежной полосы, раздражало сухотравье плоскогорья, но узы привязанности к Петрушке, обременившие его скудный козлиный интеллект раз и на всю жизнь, были сильнее гастрономических предпочтений.
Небо с утра было безоблачным, погода — летной, что, впрочем, не имело ни малейшего значения для космолета, вышедшего за пределы околопланетного пространства уже час назад, и настроение у Сусанина было без пяти минут идиллическим.
— Все равно уеду, — угрюмо пообещала Варвара. — На этот не взяли — уеду на следующем.
— На космолете не ездят, сердечко мое, — безмятежно ответствовал Сусанин. — На космолетах прыгают, от одной зоны дальности до другой, и так через все подпространство. И во всех сопредельных с нашей зонах ни одной движущейся посудины не наблюдается.
— Ничего, наблюдется, — буркнула девушка.
— А наблюдется, так уж я постараюсь, чтобы в поле твоего зрения он не попал. Загоню тебя, к примеру, на дикую сторону. И вообще, Варька, здесь сейчас будет столько работы…
— Хватит! — крикнула она, хлопая ладошкой по теплой скамье. — Никаких больше Варек. Варвара! И вообще, мы с вами никого не пасли…
— Ну, это ты изволила запамятовать, — добродушно скривился Сусанин, щуря и без того узкие глазки, словно в медовом небе можно было еще разглядеть огненную морковку удаляющегося звездолета. — Телят мы с тобой пасли, вот кого. Знаешь, за сколько тысяч километров они сейчас? Не знаешь. И я не знаю. А с телятами — половина моих людей. Так что с завтрашнего утра каждый оставшийся выкладывается за четверых, поскольку до сих пор мы работали за двоих. — Он оттолкнулся лопатками от стены и, по-птичьи вывернув шею, попытался заглянуть ей в лицо. — Аль обленилась, пока я тут себе новую шкуру, точно питончик королевский, наращивал?
Варвара оскорбление фыркнула — как будто не она возле него сутками дежурила, безропотно снося все сусанинские выходки!
— Главное, Кони улетела, — продолжал Сусанин горестно. — И Темрик. Со своей Марфуней, естественно. И красавцы наши, гордость вселенной, альбатросы глубокого космоса.
— На Матадор? — с какой-то мстительной радостью спросила Варвара, словно это было синонимом всего окаянства белого света с черной дырой в придачу.
— Ну а куда же? Наша Степуха была для них сущим отдохновением, жаловались еще, что форму теряют. А на Матадоре с них жирок-то спустят, это ведь планета-стадион, где шаг ступишь — в тренажер попадешь. Не знала? Спасибо хоть не занесли нашу землицу в Красную книгу, а то понаехало бы эмиссаров Галсовета, а они такие зануды… Так что будем тут управляться самостоятельно, благо теперь ни молний, ни смерчей, ни ворот этих с эпилептическим синдромом… Соскучимся.
— Тогда что не отпустили? — чуть ли не со слезами выдохнула Варвара. — Мне и без вашей скуки хоть с моста в реку…
Сусанина как ветром сдуло со скамьи — поддернул свои больничные, в голубую полосочку, брючки и присел на корточки перед девушкой, по-мальчишечьи заглядывая ей в глаза.
— Ну что ты, дуреха? Все живы — значит, все в порядке!
У Варвары потемнело в глазах. А он глядел прямо в лицо — и не почувствовал.
— Работой я тебя запугал? Зверь я, зверь и есть. Но ты ж у меня умница, даром что ведьма. Так что по шестнадцать часов ты у меня будешь колдовать ежеденно, а в остальном — проси, что хочешь.
— Космолет верните.
— Ну-у… С ним и связи-то не будет, аллюром идет, ни к одному промежуточному буйку не причаливая. Летяги обещали всех телят в сохранности доставить, это ж, наверное, самое дорогое, что когда-либо из космоса выуживали. А тот десантник, на котором стратеги прилетели, без экипажа стоит, на краешке космодрома проветривается. Штурмана с механиком на этот, улетевший, забрали, один первый пилот остался — вон сарай под виварий приспосабливает. Да Гришка Эболи в гипсе лежит. Так что работай себе потихонечку и жди, когда я тебе экспедицию за клетчатым тапиром организую. А пока… выходи-ка ты за меня замуж!
Варвара спустила ноги со скамейки:
— Да? И вместо Варвары Нореги будет Варечка Сусанина?
— А что? Меня это устраивает.
— Вы очень хороший человек, Евгений Иланович, — проговорила Варвара, подымаясь и одергивая свой старый лабораторный халатик. — Не дам я вам жизнь свою молодую погубить из-за меня — я ведь как коброй была, так коброй и останусь.
Она перешагнула через козла, дремавшего подогнув коленки, и пошла по тропинке, заменявшей пока улицу. Время от времени под ногами щелкало, выметывался здоровенный, с воробья, кузнечик и врезался в сухую траву со специфическим хрустом, точно кедровая шишка. Она шла прямо на солнце, жмурясь — то ли чтобы не ослепнуть, то ли чтобы не заплакать. Подумать только, первый раз руку и сердце предложили.
Первый раз в жизни!
И никакого восторга. Словно на каток пригласили. Нет, не получается у нее с обыкновенным человеческим счастьем. Где бы просто махнуть рукой и броситься ему навстречу, как в море с утеса; так вот нет, ей почему-то надо обязательно помедлить и призадуматься: не чрезмерна ли плата, когда за такое счастье надо обязательно поступиться частичкой себя?
Она шла мимо здешней унылой трапезной, и мимо строящегося вивария, и мимо штабелей безликих всепланетных блоков, и неприкаянно твердила: почему, почему, почему для того, чтобы стать счастливой, надо перестать быть самой собой?..
Это нечаянное и окаянное открытие мучило ее, как рыбья кость, и надо было остаться наедине с собой, повернувшись задом ко всей окопавшейся на Степухе цивилизации, чтобы в горестном одиночестве переболеть им, как свинкой или скарлатиной, а выздоровев, стать до последней клеточки прежней Варварой. За это возвращение она уже заплатила десятикратную цену — рассталась с человеком, который был из тех, что дважды на жизненной тропочке не встречаются. И ведь как чувствовала там, в метеостанции, выпотрошенной ураганом и захлестнутой злобной желтой пеной, что это преддверие счастья
