муж-труженик, жизнь которого подобна шаткому мостику над бездной. Мы все ужасно любим строго судить других, дабы самим не быть судимыми. Злые слухи больно ранили чуткую, наивную душу моего мужа, и временами он впадал в глубокую меланхолию. Когда один фельетонист предложил мне почетное звание и титул «бюстсоветницы», муж хотел возбудить против газеты дело об оскорблении чести. Ему и в голову не могло прийти, что через каких-нибудь двадцать лет женский бюст станет козырем, перед которым опустятся на колени даже кинорецензенты, не говоря уже о богатых бизнесменах, у которых интимные домашние торжества никогда не обходились без ночных туфель.
Первое время меня раздражало поднятое блюстителями нравственности облако нюхательно-табачной пыли, от которой муж чихал даже во сне, но потом я призвала на помощь свое хладнокровие. Меня перестали волновать и женская зависть, и мужская глупость. Я видела перед собой лишь одну, высшую цель: добывать столько денег, чтобы можно было заставить всех замолчать. Я невольно восхищалась бессердечными женщинами, которые умели выставить напоказ смехотворную дурость мужчин. По опыту я знала, что женская юбка — это знамя, за которым мужчины готовы маршировать куда угодно, как верные солдатики. И если я теперь решила поднять мое знамя как можно выше, то причина была отнюдь не в слабости характера, а в некотором моем ехидстве.
Армас становился все более безнадежным. Порой он даже сомневался в моей верности. Право же, совершенно безосновательно, ибо я только заставляла мужчин маршировать. И заключала хорошие сделки.
Мне живо вспоминается постельное совещание, состоявшееся у нас в сентябре 1935 года. Я рассказала мужу, что продала одному богатейшему строительному подрядчику огромное количество нашей доброкачественной продукции с отправкой в течение двух месяцев и оплатой через пятнадцать дней по получении. Армас обеспокоенно сказал:
— Минна… Ты все-таки берегись его…
— Отчего же? Он аккуратно платит по счетам.
— Да, но… Он известный охотник до женщин…
— Он известный делец и охотится только за деньгами. Я думаю, он больше ни на что и не способен.
Армас схватился за голову, потер виски и заговорил, с трудом подыскивая слова:
— Минна, не обижайся, если я тебе скажу кое-что. Люди завистливы и от зависти становятся отвратительными. О тебе в городе говорят очень много… очень много, дорогая Минна! Видишь ли, ты теперь на виду у публики, а таких людей каждый имеет право судить.
— Знаю, знаю. Но ведь это все чепуха. Слухи и сплетни начались с того самого вечера, когда я обнажила… Да, кстати, я сделала это по твоему настоянию…
— Конечно, конечно… Я тогда был немного пьян.
— А я нет.
— Ты не пила, это верно. Ты ведь терпеть не можешь спиртных напитков.
— Не спиртных напитков, а людей, которые пьют не зная меры. Твой троюродный брат, будь он трезв, ни за что не сделал бы такого безумного предложения, в котором он теперь будет раскаиваться до самой смерти.
— Да, Ээмиль, больше и знать нас не желает.
— И не надо. Неужели ты очень стремишься бывать на его приемах, где скорее устают ноги, чем мозги?
Армас замолчал, я старалась узнать, что же его мучило, и мне пришлось чуть ли не выдаивать из него слово за словом. Наконец он решился и с тысячами извинений рассказал, что обо мне говорили. Я не могла удержаться от смеха. Именно этого я и ожидала! Меня прямо называли общественной Мессалиной! Это необычайно лестное для меня прозвище придумала жена генерального директора Ф., которая сама в первый год брачной жизни подвергла способности мужа испытанию огнем — после чего он уже совсем не годился для испытаний.
Я, словно мать, потрепала небритую щеку моего чувствительного Клавдия и сказала:
— И из-за этого ты впал в такую глубокую тоску? Ах, вы, несчастные мужчины!
— Милая Минна, — пытался оправдаться мой муж. — Ведь я же не виню тебя. Я не верю сплетням. Я знаю, что твоя нравственность непоколебима. Но что делать, если нынче люди так подлы? Они стараются всячески очернить тебя и говорят, что ты продаешь денежным тузам не только краски да клейстер…
— А почему бы и не продавать? — сказала я холодно. — Мужчины ведь способны купить все, что только ни предложит им красивая женщина.
— Минна, ты злишься.
— Нисколько. Я говорю только правду. Теперь, когда я пригляделась к мужчинам более критично, я могу сказать, что они порядочные свиньи. Они говорят о любви, точно о какой-то болезни. Но нынче каждому разумному человеку известно, что патология любви — это ад, ворота которого вообще не следовало бы открывать. Мужчин увлекает все новое и непривычное. Мужчина женится на Берте лишь потому, что думает о Герте и никак не может овладеть Мартой. Если ты с первого взгляда не проявишь пламенной любви к мужчине, он скажет, что ты не настоящая женщина, если же проявишь, он назовет тебя легкомысленной, слишком чувственной, продажной, распущенной, соблазнительницей, дешевой потаскушкой или еще что- нибудь в этом роде. Весь словарь человеческого языка словно нарочно создан для унижения женщины и превознесения мужчины. Минуточку терпения, я докажу это! Как часто про женщину говорят: она падшая, заблудшая, но зато мужчина в таких случаях — гордый разбиватель сердец; женщину называют девицей для развлечений, кокоткой и проституткой, а мужчину — донжуаном, героем-любовником. Супружеская неверность женщины — это всегда позорное преступление, а неверность мужчины — просто свободомыслие здорового человека, для которого естественны кое-какие шалости и веселые «заскоки», хотя на самом деле такой мужчина, несомненно, либо импотент, либо попросту — всеядное животное, как свинья. Я никогда не слыхала, чтобы говорили о «мужчинах для развлечений» или об «уличных мужчинах», хотя их существует значительно больше, чем женщин в подобном положении. Жаль, что финский язык мне не родной, а то я бы создала несколько новых слов для обогащения этого, впрочем, красивого и благозвучного языка. Но, как природная американка, я осмелюсь внести предложение, чтобы в издающийся ныне «Словарь современного финского языка» хотя бы параллельно с «проституткой» и «потаскушкой» включили соответствующие существительные мужского рода: «проститут» и «потаскун»…
