массивными чугунными цепями: «Вечная слава героям, павшим за свободу и независимость нашей родины», но о самих героях позабыли упомянуть.
Потом я пошел на то место, где погибла вся 16-ая армия в конце 1942 года. Думаю, тысяч двадцать, а может, и тридцать там погибло. Глядя на безымянный обелиск, я вспомнил слова лучшего, талантливейшего поэта нашей советской эпохи Владимира Маяковского, которому было «наплевать на бронзы многопудье и мраморную слизь». Но, как мы все теперь знаем, солдаты 16-ой армии, как и сорок миллионов других, погибли не зря.
Социализм-то, конечно, социализм, но почему все-таки прославляют неизвестных солдат (даже без указания фамилии), а имена известных со всеми формулярами хранятся в секретных архивах?
Такое положение в будущем может привести к определенному конфузу.
Когда я находился в Ташкенте, в эвакуации, в нашем «тамархануме» (дом, куда поселили сотрудников Академии Наук СССР, был построен для балетной школы имени народной артистки Тамары Ханум) жил очень интересный ленинградец, потом переселившийся в Москву, доктор Герасимов. Он по черепу мог восстановить точный портрет человека. Тогда он, к примеру, вылепил Тамерлана. После войны он по черепу восстановил облик князя Юрия Долгорукого, основателя Москвы, памятник которому был воздвигнут перед Моссоветом в честь 800-летия города.
А после того как памятник воздвигли, выяснилось, что Юрий Долгорукий-то был монголоидного происхождения, то есть относился к желтой расе. Тогда у нас с китайцами была «дружба навеки», памятник оставили. К чему я это все говорю? Может быть, через сто лет любознательные потомки захотят по методу профессора Герасимова восстановить портрет Неизвестного солдата. И вот тогда-то мы и можем оказаться перед лицом определенного конфуза: где гарантия, что Неизвестный солдат не окажется евреем?
Когда я был студентом Московского полиграфического института и руководил бригадой агитаторов по выборам в Верховный Совет СССР, моей бригаде достался тот еще участочек — общежитие Треста похоронных погребений, находившееся в Безбожном переулке. В бараке жили могильщики и могильщицы — женщины тоже трудились на этом нелегком поприще.
После окончания рабочего дня похоронщики веселились. Гульба была такая, что барак ходуном ходил, мат стоял — хоть топор вешай, и мои агитаторши, девочки из приличных семей, даже близко к этому вертепу не решались приблизиться.
Барак был затоплен нечистотами, громадные крысы кишмя кишели в нем. Избиратели-могильщики в один голос заявили мне, что голосовать за депутата блока коммунистов и беспартийных не пойдут, если у них в бараке не вычистят выгребную яму. Депутатом у нас был знатный слесарь с завода «Калибр», зачинатель всесоюзного почина передовиков — фамилию этого придурка я, честно говоря, забыл, всех из этой славной гвардии не упомнишь.
Я бросился в райисполком, обивал пороги, писал заявления, однако, кроме обещания включить мою яму в план ассенизационно-ремонтных работ, ничего не добился. Выборы уже были на носу, и дело для меня запахло порохом. Тогда я пошел к избирателям и попросил их меня не подводить, как бывшего собрата. Мое фронтовое похоронное прошлое (и пара бутылок «плодоягодного» впридачу) в конце концов выручило: избиратели-могильщики все, как один, явились на выборы еще до открытия избирательного участка, где оказались операторы кинохроники. Мы попали в киножурнал «Новости дня» в кадр «Они были первыми», который долгое время демонстрировался во всех кинотеатрах.
Работа моей бригады агитаторов была отмечена почетной грамотой МК ВЛКСМ.
На Керченском плацдарме моя похоронная деятельность окончилась в феврале 1944 года, незадолго до нашего наступления и освобождения Крыма.
После моего падения с пьедестала в качестве создателя «Аллеи героев» имени Александра Матросова до самого дна придурочной иерархии, кривая моей солдатской карьеры снова пошла вверх.
Собственно говоря, полковой инженер капитан Полежаев приметил меня давно, поскольку инженеру требовался солдат, умеющий чертить и рисовать. Но из-за кражи моих очков все сорвалось. И вот нежданно-негаданно я снова прозрел! Правда, не полностью, но мог уже, к примеру, вблизи узнавать людей и даже знаки различия на погонах. На свое счастье, я нашел какие-то странные немецкие очки, хранившиеся в проржавевшей железной коробке, которая валялась среди так называемых трофеев в одной из наших повозок. Очки были необычной формы, огромные и с тесемками вместо «оглоблей», поэтому в них меня часто принимали за переодетого немца и задерживали для выяснения личности. На передовой в них вообще появляться было опасно — могли свои же и подстрелить.
Прозрев, я на радостях схватил альбом, краски и нарисовал первое, что мне пришло в голову: сержанта Мамедиашвили верхом на Хунхузе, на котором он обычно ездил. Просто, как колоритную фигуру, без всякого умысла. Рисунок мой с подписью: «Командующий гвардейскими ишаками» пошел по рукам и имел в полку колоссальный успех. Сам Мамедиашвили вместо того чтобы обидеться, пришел в восторг и забрал рисунок себе. Пусть читатель представит себе мое состояние, когда, спустя год, листая украдкой немецкий журнал, издаваемый на русском языке для власовцев и «восточных добровольцев», я узрел в нем… свое произведение, под которым красовалась моя собственноручная подпись «Л. Ларский» (!!!). Под моим рисунком было напечатано: «Командир истребителей — „ишаков“[13] верхом на осле». Добавлю, что наш горно-вьючный транспорт в то время числился пропавшим без вести. В конце войны Мамедиашвили объявился с частью елдашей и ишаков, бежав из плена.
Поскольку я был бойцом похоронно-трофейной команды, я хотел бы упомянуть об одной, довольно многочисленной категории военнослужащих, тоже приписанных к «наркомзему».
Теперь-то об этом можно говорить открыто, но во время войны если кто-нибудь посмел бы заикнуться, что помимо «наркомздрава» и «наркомзема» для солдата есть третий выход, ему бы Особого отдела не миновать. Но третий выход имелся, и именно в него, спасаясь от «наркомзема», незаконно улизнуло несколько миллионов человек.
Нет бы поступить в «наркомзем» и способствовать «повышению урожайности колхозных полей в качестве удобрений», — как говаривал наш особист капитан Скопцов. А эти предатели посмели нарушить присягу и сдались в плен!
С другой стороны, и маньяк Гитлер такую ораву кормить не собирался. Он нахально потребовал через международный Красный Крест, чтобы товарищ Сталин взял советских военнопленных на свое довольствие. Товарищ Сталин отказался это сделать, несмотря на то, что в числе военнопленных находился его родной сын Яков, от первого брака. Он остроумно заметил, что никакой Яков в природе вообще не существует, есть только предатель родины.
Поскольку предатели родины числились за «наркомземом» не в качестве придурков, а в качестве покойников, никакого довольствия им не полагалось, и как только они оказывались в нашем распоряжении, их прямым ходом отправляли в тот же «наркомзем» по назначению.
Как я отмечал в начале, вспоминая своего друга детства и покровителя Карла Маркса, в моей жизни почему-то все происходило наоборот.
— Сапер ошибается только дважды: первый раз, когда идет в саперы, и второй — когда подрывается и кончает могилой, — говорил командир саперной роты гвардии капитан Семыкин. Я, можно сказать, начал с конца — пришел в саперы «из могилы». Возможно, только поэтому год спустя не подорвался вместе с майором Семыкиным, тогда уже начальником инженерной службы полка.
Между похоронно-трофейной командой и саперной ротой оказалось много общего. Только саперы рыли не братские могилы, а НП, КП командира полка и землянки для начальства. Что же касается трофеев, то у саперов эта работа была налажена намного лучше, чем в похоронно-трофейной команде. Саперы шли впереди, поэтому и трофеи брали первыми. На любом объекте они могли написать слово «мины!» — которого было достаточно, чтобы избавиться от всех прочих претендентов. Трофеи трофеями, а жизнь все-
