титанической работы. Кто не знает, сколько формальностей и проблем встает на пути человека, отправившегося в мир иной, и сколько хлопот падает на голову его близких.
Боюсь, что я замучил читателя своими бесконечными отступлениями, уводящими его из героического мира военных придурков, которому я посвятил свое произведение, в будничную гражданскую жизнь, всем давно надоевшую. Но в этом месте я считаю нужным сделать оговорку принципиального значения.
В годы войны повсюду висели плакаты с крылатым лозунгом: «Фронт и тыл — едины». Могу к этому добавить выражение, взятое из партийно-патриотического фольклора: «Красная армия — плоть от плоти народа». Поэтому понятие «военный придурок» страдает известной ограниченностью и вызывает законный вопрос: «А что, собственно, произошло с легионом фронтовых придурков, которые перековали мечи на орала?» Да и вообще: почему только ротный, полковой или армейский придурок? Не указывая на личности, меня могут поймать на алогизме — по своей социальной сущности, придурки совсем не обязательно должны быть связаны со славной Красной армией? Почему не со славной армией стахановцев и ударников коммунистического труда? С нашими замечательными ленинскими профсоюзами — школой управления, школой хозяйствования, школой коммунизма? С нашими славными органами, продолжающими традиции Железного Феликса?..
Я не ошибусь, если скажу, что едва ли не с того дня, когда, следуя за великим Лениным, мы сломали старый мир и под руководством его гениального продолжателя приступили к строительству нового в одной отдельно взятой стране — именно в этой стране — стране героев, возникла и достигла небывалого расцвета наша славная гвардия «придурков». Придурки были всегда. «Герои уходят и приходят», — сказал товарищ Сталин, а придурки, как и народ, остаются, — скромно добавим мы.
Война, конечно, тут сыграла свою роль. Вместе со всем советским народом, в горниле войны, славная гвардия придурков продемонстрировала свою жизненную силу и выдвинула из своих рядов таких выдающихся военачальников, как полковник Брежнев, стоящий сегодня во главе всего прогрессивного человечества. Из придурков вышли и такие корифеи мичуринской науки, как Трофим Денисович Лысенко, идеологи марксизма-придуризма товарищи Суслов и Пономарев, гениальные мастера соцреализма Иван Шевцов и Всеволод Кочетов. Мы уже не говорим о выдающихся вождях советских профсоюзов, как Виктор Васильевич Гришин, или таких штурманов советской культуры, как товарищи Фурцева и Михайлов.
Кстати, о каждом можно рассказать особо. Вот, например, вождь ленинского комсомола товарищ Михайлов. В далекие времена моего детства кто из «огольцов» на нашей пролетарской окраине по всему шоссе Энтузиастов от Рогожской заставы до Измайловского зверинца не слыхал о знаменитом Карзубом? Потом бандит Карзубый спутался с милицией и стал «Лягавым». Лешка-атаман его хорошо знал, вместе работали на «Серпе», где лягаш Карзубый, по протекции «органов», заделался комсомольским вожаком. И вдруг бывший предводитель рогожской шпаны Карзубый стал товарищем Михайловым секретарем ЦК ВЛКСМ — прямо с «Серпа» его сунули на этот высокий пост и поручили вести ленинский комсомол в коммунизм. За пятнадцать лет[11] дело он до конца не довел, поскольку вышел из комсомольского возраста и как переросток был переброшен на культурный фронт.
Как Карзубый, бывший еще безграмотнее Атамана, мог осуществлять руководство миллионными массами комсомольцев? Да очень просто; при этом высокопоставленном придурке находился «ученый еврей»,[12] некто Е. (родственник моей жены), который и думал за него.
Говорят, товарищ Сталин, обычно чуждый сантиментов, к Михайлову благоволил, может, потому, что легендарный Coco в молодости и сам пошаливал на большой дороге и тоже, говорят, на этой почве имел не совсем ясные отношения с блюстителями порядка.
Империалистическая пропаганда подняла на щит писания Милована Джиласа, объявившего миру о том, что он открыл в СССР новый класс. По-видимому, будучи иностранцем и вращаясь исключительно в высших сферах, он сам оказался человеком классово ограниченным. Если бы Милован Джилас лично прошел путь простого советского человека — строителя коммунизма (побывал бы на уборке картофеля, в порядке шефства, поработал бы агитатором на избирательном участке, возглавил бы производственную комиссию в профорганизации), он бы сделал, возможно, другой вывод, что в условиях первой фазы коммунизма «новым классом» является не только партийная бюрократия, а границы его буквально безбрежны. Могут спросить: но кто же к кому пристраивается дуриком в коммунистическом строительстве? Этот вопрос лично для меня кажется настолько не простым, что я оставляю его решить читателю.
А пока вернусь к похоронным проблемам и даже не военного, а семейного порядка. Похоронные проблемы были сложны, а там, где что-то осложняется — пусть извинит меня читатель за цинизм, — появляется придурок. Спустя много лет после войны, я буквально сбился с ног, когда хоронил своего папу. Эта эпопея, которую я окончил в рекордный срок, менее чем за год, стоила мне, наверно, нескольких лет жизни, не говоря уж о деньгах, израсходованных на многочисленные поллитровки и закуску. Чтобы увековечить память своего папы, старого большевика с дооктябрьским партстажем, персонального пенсионера и почетного комсомольца и пионера, я совершил почти невозможное и только благодаря своему военному опыту в похоронной команде.
Несмотря на отказ председателя Моссовета товарища Промыслова предоставить моему папе соответствующее его революционным заслугам место в крематории, он это место получил. Директор крематория даже пошел со мной на спор, заявив, что ставит девяносто девять против одного, что мои хлопоты будут напрасными. И он проиграл.
Конечно же, он решил, что я Бог знает кто, а дело было очень простое: один мой приятель из «Московской Правды» позвонил в Управление бытового обслуживания кому следует, и резолюция была получена. (Разумеется, эту любезность мне пришлось отработать.)
К слову, когда я зашел к директору напомнить о нашем пари, оказалось, что его уже посадили. Этот номенклатурный работник МК партии по совместительству направлял деятельность похоронных кадров определенным образом. Как именно, я не могу отказать себе в удовольствии изложить в деталях.
После того как под звуки полонеза Венявского и рыданий родственников гробы с телами покойных спускались в преисподнюю и створки в полу смыкались, сотрудники крематория, сидевшие в подвале, приступали к работе. Покойников раздевали догола, и похоронный инвентарь вновь поступал в продажу, а выручка делилась.
На кремацию в таком виде уходило меньше электроэнергии, и директор, помимо прочего, получал большие премии за экономию, а крематорий по результатам соцсоревнования был награжден переходящим Красным знаменем ВЦСПС.
Трудности и проблемы, связанные с увековечением памяти павших в боях за родину, носили иной характер, но тоже требовали от бойцов похоронного подразделения полного напряжения всех сил. Я имею в виду не только работу по выносу тел с поля боя и рытье могил в каменистом грунте. В вышестоящие похоронные инстанции требовалось представить горы формуляров, актов, отчетов с приложением копий топографических планов и схем захоронений. Каждое фронтовое кладбище должно было быть точно привязано к географическим координатам. Каждая могила точно пронумерована на плане, каждый захороненный опознан, сверен с учетными данными и обозначен двойной нумерацией.
Списать солдата в расход ротному писарю ничего не стоило, — проставляли соответствующую цифру и дело с концом. Но чтобы списать его в вечность, на вечную славу, писарям похоронной команды приходилось трудиться по трое суток без сна. И если бы, например, стихийное бедствие стерло кладбище с лица земли, то по документации и планам, хранящимся в секретных архивах, все равно можно было бы безошибочно разыскать, где захоронен солдат Иванов, сержант Петров или лейтенант Сидоров и увековечить их имена.
Именно так я себе это и представлял, иначе зачем же на каждого покойника писать столько бумаг, да еще с грифом «секретно»?
Но вот много лет спустя меня потянуло к местам боевой славы: я хотел взглянуть на бывший Керченский плацдарм, вспомнить былые времена. Не скрою, за эти годы многое изменилось. Развалины превратились в жилые дома, выросли деревья. Я разыскал место, где у меня украли очки, и даже неглубокую ямку, где был блиндаж, в котором мы сидели в боевом охранении. Но кладбище героев, над созданием которого мы все так самоотверженно поработали, провалилось как сквозь землю. Оно пошло под застройку, на этом месте воздвигли новый магазин «Сельпо» и пивной ларек.
Правда, в удалении, километрах в полутора, я заметил обелиск, сооруженный из камня и окруженный
