матери. Война скоро кончится, где-нибудь перекантуемся… Если в роту не вернемся — подумают, что убили», — предложил Щербинский.
Но я уже был стреляный воробей и тут же решил, что это провокация. Либо капитан Скопцов его подговорил, либо Мильт, который жаждет свести со мной счеты.
— Ты что, рехнулся?! — возмутился я. — Дезертировать предлагаешь?
— Вот, ты сразу, дезертировать. Пристроимся к хозчасти, пересидим, — стал он выкручиваться. Но под конец все-таки предупредил, чтобы я капитану Скопцову — ни слова. Свидетелей не было, и капитан ему поверит больше, чем мне.
Я подумал: «Как бы не так! Я не сообщу, а ты меня и продашь…» И чтобы себя застраховать, я все выложил капитану Скопцову, с которым отношения у меня стали более чем прохладными. Но оказалось, что бывший ординарец начальника Особого отдела, его правая рука, его агент и вправду намеревался дезертировать, но передумал и решил отправиться в «наркомздрав». Он прострелил сам себе руку, не подозревая, что на основании моего донесения за ним уже давно следит «сын полка» Жорка.
Теперь я расскажу историю о том, как капитан Скопцов «купил» меня на пролетарском интернационализме.
Это произошло вскоре после моего разговора с парторгом роты насчет наших грабежей среди освобождаемого от фашистского ига населения (я уже упоминал о споре между особистом и капитаном Семыкиным, самонадеянно заявившим, что его люди никогда его не продадут). Единственно, кто знал об этом споре, был, конечно, Колька Шумилин, он мне потом обо всем рассказал.
Дело было так. Однажды особист меня вызвал поиграть в шахматы и, когда партия перешла в эндшпиль, начал разговор.
— Сердце обливается кровью от того, что творится. Разве этому нас учили Маркс, Энгельс, Ленин и товарищ Сталин? Как будут нас вспоминать в тех странах, которые мы освобождаем от фашистов? Грабим, мародерствуем, насилуем… Что по этому поводу думаешь, Ларский?
Капитан Скопцов подцепил меня под самую душу, и я ему выложил все, что у меня на душе накипело. Я уже знал, что с «Рыбкой ищет» надо держать ухо востро, но когда речь шла о пролетарском интернационализме, мне было на все это наплевать. Тут «Рыбка ищет» меня и купил.
— Насчет безобразий на фронте и ограбления трудящихся полностью с тобой согласен, — сказал он, выслушав мой пламенный монолог. — Но почему о своей саперной роте умолчал? Разве у нас с тобой нету фактов мародерства и грабежа?
Рассказать ему об этом — означало бы подписать себе смертный приговор. Бывший уголовник Бес не остановился бы ни перед чем, если бы узнал, кто его продал…
«Рыбка ищет» как будто прочитал мои мысли.
— Разглагольствовать мы умеем, а как до дела доходит — мы в кусты, шкуру свою спасаем. Если бы наши отцы так поступали, и революции бы не было, и трудящиеся в нашей советской стране до сих пор бы стонали под гнетом буржуазии.
Прежде я никогда не слышал от особиста подобных речей. Лучше бы он меня по-матерному выругал!
Кровь бросилась мне в лицо, я вспомнил папу, дядю Марка и его маузер. Я, сын революционера, испугался какого-то уголовника?!
— Будут факты, товарищ капитан! — пообещал я, хотя внутри у меня все при этом похолодело.
— Завтра принеси в письменной форме в три часа дня, — закруглился капитан Скопцов.
И тут, наверно, он поторопился объявить командиру роты о своем успехе. Не прошло и дня еще до того, как я должен был прийти с фактами к особисту, как ко мне подошел Мильт и сказал:
— Кто продал-то, ты, небось? Кроме тебя некому, я вашу нацию наскрозь вижу!
Мне было все равно, я уже свыкся с мыслью, что долго не проживу, но зато погибну не как придурок, а как борец за пролетарский интернационализм.
В назначенное время я явился к капитану Скопцову с бумажкой в кармане, на которой были записаны несколько фактов мародерства и бандитизма в нашей роте. Он усадил меня почему-то посреди комнаты на табуретке, а сам сел за стол. Сзади него расположился «Немой» — это меня несколько удивило, обычно он при наших беседах не присутствовал.
В нескольких метрах от меня, за занавеской, стояла кровать. И вот я сквозь очки рассмотрел, что из- под занавески высовывается что-то блестящее. Это был сапог со шпорой, а во всем нашем гвардейском полку в шпорах щеголяли только два человека: ветфельдшер Мохов и командир саперной роты капитан Семыкин. Я сразу догадался, что именно он спрятался за занавеской, но не подал вида.
Необычность обстановки меня насторожила, я стал подозревать что-то неладное. Зачем спрятался ротный?
— Значит, вы, боец Ларский, заявляете о фактах мародерства в саперной роте? — необычно громким голосом спросил «Рыбка ищет». — Давайте их сюда!
Он протянул руку за фактами, но тут я сообразил, что разыгрывается какая-то комедия, не имеющая никакого отношения к пролетарскому интернационализму, поэтому погибать мне не стоит.
И я тоже стал комедию ломать.
— Какие факты, товарищ капитан? Никаких фактов у меня нету.
«Рыбка ищет» аж побелел, от меня такого фортеля он не ожидал.
— Ты что, шуточки решил со мной шутить?! О чем мы вчера говорили?
— Мы говорили вообще о пролетарском интернационализме…
— Я тебе, б…дь, покажу пролетарский интернационализм! — заорал «Рыбка ищет». — Я тебе…
Пока он бушевал, я смотрел, как трясется занавеска, из-под которой торчал сапог. Командир роты, торжествуя, видимо, умирал со смеху, зажав рот.
В свою очередь «Рыбка ищет» пообещал, что мне этот номер просто так не пройдет и отпустил меня.
По-иному отреагировал на происшедшее капитан Семыкин: «Что-то я гляжу, Ларский у нас плохо обмундирован, — сказал он старшине. — Выдай ему новый комплект!»
Так я променял пролетарский интернационализм на солдатские штаны и гимнастерку. С Карлом Марксом, моим другом детства и покровителем, у нас отношения с тех пор стали портиться.
После трагического ЧП, унесшего в братскую могилу получившего майорское звание юного Семыкина, Кольку и еще нескольких старых саперов из нашей роты, капитан Скопцов свою угрозу осуществил.
Конечно, если бы Семыкин, которому я был нужен, здравствовал, меня бы в стрелковую роту не перевели.
Новый полковой инженер капитан Брянский с особистом отношений портить не захотел и отдал меня без всякого сопротивления.
В полку меня уже все знали, так что не успел я появиться во 2-ом стрелковом батальоне, как меня сразу же назначили ротным писарем. И снова я столкнулся с Особым отделом в лице батальонного опера лейтенанта Забрудного, между прочим, моего старого знакомого.
Когда я прибыл в полк, Забрудный был ротным придурком и тоже ходил в писарях. Потом он заболел поносом и надолго выбыл в медсанбат, кантовался в дивизионных тылах, затем попал на какие-то курсы особистов и возвратился в полк младшим лейтенантом.
Этот ухарь был явным антисемитом, и ничего хорошего эта встреча не предвещала. Писарей в ротах не было, и ему пришлось смириться с моей кандидатурой. Он меня всегда донимал очками, утверждал, что я симулянт, только придуриваюсь, а на самом деле все прекрасно вижу.
— Я вашего брата знаю! — говорил он всегда, подобно Мильту. (Кстати, Забрудный был казак, но с Кубани.)
В стрелковой роте доверенным лицом Особого отдела являлся писарь, через которого опер держал связь со своими людьми. Теперь пришлось работать в системе лейтенанта Забрудного, а она ни в какое сравнение с системой капитана Скопцова не шла.
Забрудный, в основном, пьянствовал, с писарей он требовал не донесений, а водку, в первую очередь, но Скопцов почему-то к нему благоволил.
