Старшиной роты оказался сержант Волков, который отсидел 5 лет за групповое изнасилование. Он, конечно, тоже оказался агентом Особого отдела, и мы с ним договорились друг дружку не продавать Забрудному.
Ротному писарю-каптенармусу не столько приходилось заниматься писаниной, сколько хозяйственными вопросами, боеснабжением и оружием. И тут запросто можно было загреметь в штрафную роту. Потери личного состава в боях были очень высокими. Оружие, числившееся за убитыми и ранеными, кровь из носу нужно было возвращать на полковой склад, а его всегда не доставало, потому что его бросали, где попало.
Старшины и писаря подбирали его, где только могли — и на передовой и в тылах.
Но в нашей роте дефицита не было. Моему старшине пригодился тюремный опыт, он просто-напросто оружие воровал там, где оно плохо лежало. А что было делать?
Мне тоже в этих операциях приходилось участвовать. Мы уезжали обычно на ротной повозке в тылы, подальше от передовой — там ротозеев было больше. Однажды, например, у артиллерийской батареи все винтовки сперли. Пока старшина заговаривал зубы артиллеристам — наш ездовой охапками перетаскивал их оружие в повозку, а я в это время стоял «на шухере».
Но не только мой старшина был такой хитрый. Воровство оружия приняло столь массовый размах, что по армии вышел приказ: оружие сдавать на склады только в соответствии с номерами, которые записаны в ротных ведомостях.
Но мой старшина и тут нашел выход — на складе у него были свои ребята. Он их взял на «водочное довольствие», и в благодарность они засчитывали ему оружие с чужими номерами.
Вскоре, когда мы уже были в Силезии, из-за больших потерь и нехватки офицерского состава наш батальон переформировали. Из трех рот сделали две, и меня перевели во вторую роту. Я тут был и за писаря и за старшину, но с работой справлялся — в роте всего-то насчитывалась треть людей.
И вот как-то у меня образовалась большая недостача оружия. Ночью, при переходе батальона на другой участок, присланный к нам новый командир роты не сориентировался в обстановке и приказал окопаться спиной к противнику. Когда на рассвете немцы открыли огонь, половина роты полегла, остальные отступили и окопались на новом месте. Оружие погибших — в том числе ручной пулемет — оказалось брошенным на ничейной полосе, и, разумеется, никто не хотел за ним лезть. Лейтенант был в полной растерянности от случившегося, оставшиеся солдаты его приказаний не выполняли. Он мне сказал: «Тебе оружие сдавать, ты и лезь за ним…»
Что мне оставалось делать? На следующую ночь перестрелки не было, и я пополз к оставленной позиции, ориентируясь по зареву пожара где-то в наших тылах. Действуя наощупь, я собрал винтовки, а ручной пулемет нащупать никак не мог. Долго я ползал по передовой, как крот, измучился вконец. Несколько раз возвращался обратно, потом опять лез — пока не наткнулся на этот проклятый пулемет. Я его уволок осторожно, чтобы противник не услышал шума, потом перенес на повозку и, ни о чем не подозревая, свез на склад артснабжения.
Наутро меня разбудил посыльный лейтенанта Забрудного. У него я застал старшину Волкова и начальника артсклада. Все втроем они набросились на меня: ах ты, е… твою мать, умнее всех хочешь быть, у своих начал уводить…
Оказывается, пулемет-то был из роты Волкова! Как это получилось, я и сам не знаю. Видимо, я отклонился в сторону, когда полз, а пулеметчик в этот момент заснул. Поднялся переполох — решили, что немцы пулемет утащили. Утром Волков приезжает на склад сдавать оружие и надо же — видит свой пропавший пулемет.
Мои объяснения Забрудный поднял на смех.
— Целый год симулировал, обдуривал всех: «не вижу». А как пулеметы с передовой воровать — видит лучше всех!
Они составили акт, но я отказался его подписать.
— Все равно ты у меня не открутишься, в штрафную все равно упеку, — злорадствовал Забрудный. — Я всегда капитану Скопцову говорил, что ты придуриваешься с этими очками, а он не верил. Кто прав оказался?
Но в штрафную меня так и не упекли. В батальоне уже почти не оставалось народа. Каждый солдат был на счету. Приказано было всех уцелевших объединить в одну роту. Старшиной оставили Волкова, а меня направили в строй, вторым номером к злополучному пулемету, который я сослепу украл.
А Волков меня продал оперу, нарушив наш уговор.
— Ты лягавый! — сказал я ему. — Раз такое дело, я про тебя тоже все расскажу. Ты же по- настоящему оружие воровал.
— Я не лягавый, я тебя продал законно — ответил он. — Мы уговаривались, когда были в одной роте, а потом у каждого стал свой интерес, когда по разным ротам разошлись…
Он действовал по Закону двора. Моя угроза его лишь рассмешила:
— Не позабудь рассказать, что сам участие принимал. На шухере-то кто стоял?
На передовой я пробыл всего два дня, на третий — меня ранило. К этому времени от нашей роты, вернее батальона, осталось тринадцать солдат, один станковый пулемет и один ручной. Никакого начальства над нами не было, ни офицеров, ни сержантов. Когда лейтенант был тяжело ранен, он приказал пока командовать мне.
А какой я был ночью командир, когда сам ходил на привязи за своим первым номером. В саперной роте мне сплели специальный поводок из бикфордова шнура; одним концом я цеплял его за свой ремень, другим — за ремень напарника, являвшегося моим поводырем.
Ранило меня ночью на другой стороне Одера, который мы днем форсировали по взорванному мосту. Нас накрыло минометным огнем, я закричал: «Вперед! Бегом!» — чтобы выйти из-под обстрела.
В этот момент вспыхнул взрыв, совсем рядом. Первый номер с пулеметом упал и потянул меня за собой. Поводыря убило, а я вначале даже нe почувствовал, что ранен, но когда от него отцепился, то из-за сильной боли даже не смог бежать следом за своими. Я понял, что ранен в живот. Стал обдумывать, как мне быть. Если ждать тут до утра, я могу отдать концы.
Спасение пришло, как с неба. Вдруг послышался шум мотора и приглушенные голоса. Это оказались заблудившиеся артиллеристы с противотанковой пушкой, они совсем было заехали к немцам, хорошо, что я предупредил. Меня подобрали в машину и завезли в какой-то медсанбат чужой дивизии. Из медсанбата перевезли в армейский госпиталь, в город Бяла Бельска.
И вот, спустя несколько дней после победы, я радостно шел в свою часть, стоявшую под Прагой. Я во что бы то ни стало хотел, выйдя из госпиталя, вернуться в свою родную «Ишачиную дивизию», с которой прошел боевой путь от Керченского плацдарма до Одера.
Я шел, мечтая о скорой демобилизации, возвращении в Москву и о поступлении в институт. А навстречу мне скакал на лошади оперуполномоченный Особого отдела, теперь уже старший лейтенант Забрудный, в новой шинели и хромовых сапогах.
Он очень удивился.
— А, беглец! Сам решил явиться? Это хорошо, это зачтется тебе… — как-то странно он приветствовал меня.
Я оторопел.
— Я не беглец! Иду из госпиталя после ранения. У меня все справки есть.
— А ну, покажи! — приказал Забрудный.
Я сдуру отдал ему все справки и больше их не видел.
— Е…ть я хотел твои справки! Ты с передовой дезертировал! И через санчасть не проходил! Я сейчас на блядоход еду. Мне с тобой заниматься недосуг. Явишься к комбату и доложишь, что я приказал тебя взять под стражу до утра! — орал он. — С пулеметом у тебя было недоразумение? И теперь тоже? Теперь ты, пархатый, у меня не отвертишься…
Он пришпорил лошадь и ускакал.
Безусловно, какая-то невидимая сила помогала мне выпутываться из бесчисленных неприятностей. Я даже сам этому удивлялся. Но в первый раз я подумал, что Бог, наверное, есть, когда на следующий день по всей дивизии стало известно о возмутительном ЧП со старшим лейтенантом Забрудным из Особого
