– А то еще ворвутся в дом разбойники… Как от них защититься, если в доме нет ни одного мужчины?
Потом опять заговорили о смерти Ихалайнена и Ватанена. И опять немного всплакнули. Майя-Лийса стала бранить господ.
– Черт бы их взял, этих господ из Йоки! Они только и знают, что вино хлещут. Им наплевать, что наши липерские мужики тонут.
Анна-Лийса задумалась об этом. И с горечью сказала:
– Эти господа только и созданы для того, чтобы пить вино и бедноту топить… Иной заботы у них нет…
Вскоре Майя-Лийса снова стала весьма неприятно покашливать и посматривать на кофейник…
Грусть все сильнее охватывала Анну-Лийсу. И она стала тихонько напевать один церковный мотив. Когда Майя-Лийса опять закашлялась, жена Ихалайнена сказала ей:
– Давай хоть споем вместе церковные псалмы, чем думать о кофе.
На это Майя-Лийса ничего не ответила. И тогда Анна-Лийса со скорбью в голосе стала напевать псалмы. Это подействовало на Майю-Лийсу. Сердце ее оттаяло, и она спросила:
– Нет ли у тебя духовного песенника?
– Есть такой…
Майя-Лийса совсем смягчилась и, достав свои очки, сказала:
– Давай споем «Прочь уходит сладкий мир».
Женщины сели за стол, положили перед собой песенник и запели. Майя-Лийса вела пальцем по строчкам, чтобы не сбиться. Однако в конце четвертого стиха Майя-Лийса снова закашлялась. Анна-Лийса начала было петь четвертый стих без нее, но Майя-Лийса прервала ее, сказав:
– Да не торопись ты, как оглашенная! Дай мне хоть глотку свою отхаркать.
Она встала из-за стола, подошла к печке, откашлялась и опять вернулась. И тогда они снова начали петь.
Спев эту духовную песню, они опять приумолкли. Но жизнь требовала своего. И Майя-Лийса стала перебирать знакомых, подыскивая такого человека, который был бы подходящим мужем для Анны-Лийсы. Она сказала:
– Вот кто годился бы для тебя – Хейкки Малинен! Только жаль, что у него баба еще жива. Но, думается мне, она помрет этой зимой. Что-то мне снился такой сон, будто из дома Малинена гроб вынесли и повезли через пролив.
Анна-Лийса, подумав, спросила:
– А сколько же лет этому Хейкки Малинену?
– А он в одних годах с моим Кананеном, – ответила жена кузнеца.
– Ах, вот он уже в каких годах!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Партанен убрал свою лошадь в надежное место и вместе со своим сватом Туртиайненом отправился к Кайсе делать предложение.
У самого дома Кайсы они остановились, и Партанен сказал:
– Лучше всего вести дело без всякой игры. Обо всем ей надо прямо сказать, и настолько прямо, чтобы это было как пробор в волосах, сделанный вязальной спицей. Именно так следует поступить, чтоб потом не каяться и не обвинять друг друга в обмане. Я говорю тебе об этом, чтоб ты хорошенько разузнал, как обстоят дела у Кайсы, и чтоб ты ей объяснил, что я за человек.
– Да, я понимаю, что это дело задушевное, – придется о твоем хозяйстве сказать. Впрочем, Кайса человек такого сорта, что она и сама об этом спросит, – ответил Туртиайнен. Но Партанен обстоятельно сказал:
– Слушай, Пекка. Первым делом ты скажи этой вдове Макконена, что в моем доме немало всякой работы и хозяйке там будет не слаще, чем остальным моим поденным рабочим… А насчет харчей опять-таки скажи ей, что дают достаточно, столько, сколько нужно для того, чтоб у человека хватало сил работать.
– Кайса умная баба, разберется… А едой что хвалиться – у нее у самой нет недостатка в еде, – ответил Пекка Туртиайнен.
Партанен, стряхнув дорожную пыль со своих брюк, сказал:
– Прежняя моя жена была хилая женщина. Это был нерабочий человек. Вот поэтому-то я и стал теперь подумывать о вдове Макконена, у нее ведь такое крепкое телосложение.
– Кайса работать может, – сказал Пекка.
Они вошли в дом. Партанен, внимательно осмотрев стены передней, сказал:
– В этом доме, кажется, нет даже гвоздя, чтоб повесить рукавицы!
Кайса, схватив с гвоздя свою юбку, затараторила:
– Господи помилуй… Ведь я совсем забыла снять с гвоздя эту свою юбку, чтоб гости могли повесить сюда свои рукавицы… Этот гвоздь еще вбил мой покойный Макконен для своей шляпы…
Партанен повесил на гвоздь свои рукавицы и, усевшись в кресло, развязно спросил, подтягивая вверх голенища своих сапог:
