жизни. Лилиан не знала, что сейчас носят, и в ходу ли те жаргонные словечки, которыми она пересыпала свою речь. Ей снился один и тот же кошмар: она дома, в кругу своих самых близких друзей, а они все смеются над ней.
Лилиан ненавидела отца за то, что он заставил ее приехать в эту презренную страну. Но еще больше — за то, что он, по ее мнению, был повинен в смерти братьев. Именно Сэм Хэдли воспитал в своих сыновьях чувство долга перед родиной. Долг! Умереть — в этом заключается их долг? Где тут хоть капля здравого смысла? Но Лилиан знала, что здравого смысла на свете больше не осталось. Благодаря войне.
У нас была такая дружная семья, думала Лилиан. Она помнила, как весело бывало на Пасху и как все долгое лето она ждала, что братья приедут из своей военной академии на День Благодарения.
На Рождество они все вместе украшали елку, прятали под ней подарки в красивых обертках, пили приготовленный мамой горячий яичный коктейль с ромом и распевали рождественские гимны. Что в этом плохого? Лилиан, сколько себя помнила, всегда ждала этих праздников. Куда бы не занесла судьба семейство Хэдли, праздничный ритуал соблюдался неукоснительно. Праздники приносили уют в мир казарменной размеренности. Они были событием, семейным торжеством. Спустя какое-то время Лилиан стала связывать с ними само понятие «семья».
Теперь, со смертью братьев, все это прошло. Все унесла с собой глупая, дурацкая война. Не стало ни ощущения надежности, ни семейного уюта, больше некуда было стремиться. Остался лишь Сэм Хэдли с его бесконечными невыносимыми обеденными разглагольствованиями о войне.
— Смерть, — сказал генерал Хэдли как-то за обедом, за несколько недель до того, как Лилиан встретила Филиппа, — необходимый и в общем-то полезный побочный продукт войны. Что-то вроде естественного отбора. Выживают сильнейшие. Война — это встряска. На протяжении истории войны вспыхивали и вспыхивают регулярно, и это закономерно. Как Великий Потоп в библейские времена, война очищает Землю, дает возможность начать все сызнова.
Лилиан не выдержала.
— Нет, ты не прав, — сказала она, впервые гневно повышая на отца голос. — Война отвратительна. Она несет лишь забвение мертвым и отчаяние живым. Ты говоришь, как наш министр. Вы оба говорите о незабываемых, о страшных вещах, как... как о детской забаве!
Ее трясло. Она видела, что родители ошеломлены. Должно быть, они задаются вопросом, что же случилось с их маленькой веселой девочкой?
— Неужели ты не видишь, что наделала твоя война и твой естественный отбор? Она убила обоих твоих сыновей! Папа, если тебя послушать, получается, что Джейсон и Билли не были приспособлены к жизни, к продолжению рода — что еще ты там говорил? Это же идиотизм!
Для Лилиан Филипп стал спасением, рыцарем без страха и упрека. Святым Георгием, который если и не убьет ее дракона, то по крайней мере увезет ее из драконьего царства. А если он и был солдатом, как ее отец, это значило лишь, что они выбрали одну и ту же профессию. Трудно было найти двух более непохожих друг на друга людей. Кроме того, в Филиппе почувствовалась печаль — Лилиан именно почувствовала, а не поняла ее — и эта печаль притягивает, будто магнит.
Именно эта печаль могла бы придать смысл ее жизни, если, конечно, Лилиан удастся разгадать и устранить ее причину. Лилиан уверила себя, что нужна Филиппу так же, как он нужен ей. Это не было уж таким чудовищным заблуждением. Но если брак основан на лжи, он не может быть долговечным в любом возрасте. Такой брак разваливается. Или тихо умирает, покрываясь ржавчиной отчуждения. Подобно нерадивым путешественникам, предпочитающим бесцельно бродить по хорошо им известной пустыне, а не осваивать новые территории, Филипп и Лилиан поддерживали угасающий огонек своего брака, даже не подозревая, что этому браку чего-то недостает.
Только вот Филипп нашел Митико.
И что оставалось делать Лилиан?
Солнечным ветреным днем, через неделю после их первой встречи, Филипп и Митико сидели в его машине. Он пригласил ее на пикник. Несмотря на приближение весны, обедать на открытом воздухе все еще было слишком холодно. Но в протопленной машине — в самый раз.
Примерно на полпути Митико тронула Филиппа за рукав.
— Сначала я хочу тебе кое-что сказать, — проговорила она и объяснила, куда ехать. На улицах было людно, по центру города они ехали совсем медленно.
Наконец Митико велела Филиппу остановиться. Они были в Дэйенхофу, этот район города Филипп практически не знал. Здесь стояли громады вилл в традиционном японском стиле. По обе стороны улицы за каменными и бамбуковыми оградами виднелись тенистые сады, росли древние криптомерии.
— Где мы? — спросил Филипп, когда Митико вела его по выложенной камнями дорожке к дому, скрытому от посторонних глаз густой листвой деревьев.
— Милости прошу, — сказала Митико, снимая обувь при входе и жестом веля Филиппу сделать то же самое.
Голые плитки сменились бледно-зелеными циновками татами. Исходивший от них запах свежескошенного сена наполнял весь дом. Позади остались массивные деревянные двойные двери
В стене перед ними было несколько раздвижных дверей. Шелковые центральные панели пестрели вышитыми оранжевыми, золотыми и желтыми фениксами с распростертыми округлыми крыльями.
Митико опустилась на колени и раздвинула двери. Мановением руки она пригласила Филиппа войти.
Циновки татами были обязательной принадлежностью парадных комнат. Филипп шел через порог на коленях, как того требовал обычай.
— Добро пожаловать, мистер Досс.
Увидев сидящего перед ним человека, Филипп отпрянул.
— Что такое?
— Вы удивлены, — сказал Дзэн Годо. — Иначе и быть не может, не правда ли?
Филипп пытался собраться с мыслями, сердце его колотилось. «Этого человека мне приказано ликвидировать», — подумал он.
Это был худой мужчина с длинным волчьим лицом и удивительными, приковывающими к себе глазами. Его темные густые волосы были подстрижены ежиком. Безупречной формы бородка, в которой уже серебрилась седина, придавала ему сходство с морским разбойником.
— Моя дочь Митико, — сказал Дзэн Годо. — Вы уже знакомы.
Филипп уставился на Митико.
— Ты
— Я знаю, кто вы, мистер Досс, — сказал Дзэн Годо. — Я знаю, что это вы повинны в смерти моих друзей, Арисавы Ямамото и Сигео Накасимы.
Произнесенные вслух, эти имена произвели эффект разорвавшейся бомбы.
Митико молчала. Она скромно, как школьница, сложила руки за спиной. Филипп почувствовал, что его предали, обманом завлекли в ловушку.
— Вы не можете меня задерживать, — сказал он, поднимаясь. — Я сотрудник американского...
Филипп ощутил шеей какую-то тяжесть и увидел, что Митико держит в руках катану, длинный японский меч, острие которого касается ничем не защищенной кожи.
— Митико без колебаний пустит его в ход, мистер Досс, — сказал Дзэн Годо. — Она сенсей, мастер
— Да, — сказал Филипп. Он не мог оторвать взгляда от сверкающей стали клинка, от немигающих глаз Митико. — Кэндзитсу — это искусство владения мечом. — Он не сомневался, что Дзэн Годо не преувеличивал способностей Митико.
— Поверьте, я не желаю вам зла, — продолжал Дзэн Годо. — Но имейте в виду, что Митико не раздумывая пустит в ход меч, если мне будет угрожать хоть малейшая опасность.
Филипп сел. Ничего другого не оставалось.
— Вы говорите, что я убил ваших друзей и соратников, и при этом уверяете, будто не желаете мне зла.
