звуком исключительно для создания видимости обстановки общения и больше ни для чего.
По ночам она не могла заснуть часами из-за ненависти к Монике и Аурелио Окасио, бушевавшей в ее груди, как пожар в лесу. Именно за нее, за эту мрачную и безнадежную ненависть она цеплялась всякий раз, когда ужас перед самим фактом заключения в «Уайт Седарс» или ежедневные путешествия в темницу грозили взять верх над ее рассудком. Доктор Гейст мог получить доступ к той части ненависти, которая предназначалась Монике: он и так имел его. В его речи, обращенной к ней, она являлась главной темой. Что же касается переполнявшего Дайну страха за то, что он узнает о ее тайной жизни с Бэбом и столь же тайной ненависти к Аурелио Окасио, то он казался все менее обоснованным, по мере того, как дни шли, а доктор ни разу даже не заикнулся ни об одном из этих чувств. Они принадлежали ей и только ей: любовь к Бэбу и ненависть к его убийце. Она была права. Никто и ничто не могло лишить ее их. Позднее, когда Дайна обрела способность вспоминать об этом времени, она пришла к твердому выводу, что только ее тайны и не позволили рассудку поддаться безумию. Безумию в его подлинной, чистой форме, которое доктор Гейст не смог бы даже распознать, не говоря о том, чтобы излечить.
Спустя некоторое время к ее дневному распорядку была добавлена групповая терапия. Все пациенты, принимавшие участие в этой процедуре, подвергались той же обработке, что и она.
Во время одного из сеансов тучный мужчина, пробывший в больнице гораздо больше Дайны, выбрав момент, торопливо шепнул ей на ухо: «Ешь все, что тебе дают».
Смысл этого совета дошел до нее не сразу. Она поняла его лишь после одного происшествия, приключившегося с ней однажды вечером в конце третьей недели ее заключения. К тому времени она уже успела заметить, что неуклонно прибавляет в весе. В тот день, когда санитар принес ей поднос с обедом. Дайна обнаружила, что у нее совершенно нет аппетита. Воображение рисовало ей кошмарные картины, вроде того, что она, будучи отвратительно толстой бесформенной женщиной, вваливается в комнату, полную людей, и они все тут же бросают свои занятия и смотрят на нее широко открытыми глазами. Когда санитар стал настаивать, чтобы она ела, Дайна категорически отказалась.
Отлучившись всего на пару минут, он вернулся вместе с другим санитаром и врачом, прежде ни разу не попадавшимся ей на глаза. Это был высокий, худощавый человек с волосами песочного цвета и острой бородкой. Над его верхней губой почему-то не росло ни единого волоска.
Санитары вкатили в палату тележку из нержавеющей стали, заставленную медицинскими инструментами. По команде врача, они привязали Дайну к постели и размотали, лежавшую на тележке резиновую кишку весьма зловещего вида.
Перепугавшись до смерти, она принялась громко вопить, когда они попытались засунуть ей эту кишку в одну ноздрю. Она мотала головой из стороны в сторону до тех пор, пока один из санитаров не сжал ее нижнюю челюсть с такой силой, что слезы выступили у нее на глазах. Боль была такая, словно ей вывихнули челюсть. Моментально второй санитар запихнул ей в нос кишку. Дайна закашлялась, и чуть не подавилась, почувствовав, что отвратительная трубка скользнула вниз у нее в горле. Санитар, продолжавший стискивать ее челюсть, наклонился над кроватью. Дайна увидела ярко-красный нарывающий прыщ у него на щеке.
– Если ты не будешь лежать спокойно, – прошипел он, – то тебе не пережить этого. – Он улыбнулся, впрочем без всякой злобы. – Мы сделаем это все равно, так что выбор за тобой.
Она замерла, лежа на спине, дрожа от напряжения и страха. Капли пота стекали у нее по лбу, и она ощущала их соленый привкус на губах. В тот раз ее накормили через кишку, и после этого она уже никогда не отказывалась есть то, что ей приносили.
Правда она отказалась от свидания с Моникой. Через восемнадцать дней после начала инсулиновой терапии доктор Гейст при очередной встрече с ней сказал, что ей будет позволено увидеться с матерью.
– Однако только, если вы сами пожелаете, – добавил он.
Она не пожелала, и ее оставили в покое. Не каждый день, но довольно часто Дайну посещали видения, подобные тому, которые являлись во время первого лечебного сеанса, когда ей казалось, что она душит кого-то другого. Они всегда начинались с доктора Гейста, ее постоянного наставника («Это совершенно естественное явление», – сказал он, важно кивая головой, когда Дайна поведала ему о них), затем его сменяла Моника, после чего появлялось то самое, смутно различимое лицо, казавшееся до боли знакомым и одновременно внушавшим ей непреодолимый ужас.
– То, что ты чувствуешь, означает, что якоря, сдерживающие твое сознание, ослабевают, – объяснял ей доктор, – и в короткие мгновения перед тем, как они срываются с места, и ты отключаешься, тебе удается увидеть отблески того, что таится в глубинах твоей души.
Однажды утром, после того как ей приснился доктор Гейст, танцующий джигу при свете ужасной раздувшейся луны, при этом полы его светящегося белого плаща развевались вокруг его бедер, Дайне явился ее последний (и «первичный», в соответствии с утверждением доктора) враг. Ее отец. Ее мертвый отец, по отношению к которому она испытывала только любовь. И она душила его и кричала вновь и вновь: «Не уходи, пожалуйста, останься со мной». И потом: «Я ненавижу тебя, за то что ты покинул меня!»
Через два с половиной месяца после начала ее заключения в «Уайт Седарс» доктор Гейст явился к ней в палату со стопкой одежды.
– Пришло время расстаться нам, Дайна. Ты вылечилась.
«Вылечилась от чего?» – подумала она про себя и, положив руку на стопку одежды, сказала:
– Это не мое.
– Теперь твое. Мы купили ее для тебя, – мягко ответил Гейст. – Ты не влезла бы в свою старую одежду.
И в самом деле, одевшись и взглянув на свое отражение в зеркале, Дайна не узнала себя. Ей показалось, что пока она лежала без сознания, какая-то толстая женщина явилась и заняла ее место в жизни. Ее едва не стошнило от того, что она увидела.
На пороге больницы доктор Гейст остановил ее, слегка придержав рукой за плечо.
– Ты не хочешь узнать, почему мать не пришла за тобой?
– Нет, – ответила Дайна, – не хочу. Мы не слишком переживаем друг за друга.
– Она переживала за тебя в достаточной мере, чтобы ты оказалась здесь, – подчеркнуто произнес доктор.
