неприятности.
- Послушайте Туэйт, я не из тех, кого легко запугать.
- А ты что, думаешь, я тоже боюсь тебя или твоих конфетных мальчиков-политиков?
Трейси пропустил оскорбление мимо ушей, но сказал:
- Открою вам секрет. Больше всего на свете мне хочется выкинуть вас на улицу. Для меня это не составит никакого труда. Мне понадобится лишь мгновение. И я догадываюсь, что потом буду чувствовать себя намного лучше. Но этим мы ничего не добьемся... Я проработал с Джоном Холмгреном десять лет. Сначала я заронил в него зерно мысли о том, что ему стоит выдвигаться в кандидаты, затем сам разработал план его предвыборной кампании. Нам приходилось сражаться со многими, особенно с Атертоном Готтшалком, но я твердо знал, что мы справимся. И вот теперь... Если вы думаете, что я позволю какому-то поганому копу трепать наши имена на страницах 'Нью-Йорк пост', вы глубоко заблуждаетесь. Что было у Джона в ту ночь с Мойрой Монсеррат - это их личное дело, и ничье более. И да поможет вам Бог, Туэйт, если вы посмеете хоть чем-то запятнать имя Джона Холмгрена.
Сэнсей посмотрел на Трейси, и Трейси понял, что ему пора. Он молча отошел от Туэйта и занял позицию в центре доджо, напротив сэнсея. Они поклонились друг другу. Туэйт уже собрался было уходить, но сэнсей вдруг четырежды взмахнул рукой, и четверо учеников покинули свои позиции.
- Вы четверо станьте вокруг Ричтер-сана, - сказал сэнсей. Его голос был мягким и сухим, как песок. Он словно бы и не приказывал.
Ученики заняли новые позиции, и в зале возник звук, похожий на шум ветра. Полицейский почувствовал, как волосы у него на загривке встали дыбом, мышцы на животе напряглись. В этом звуке было нечто ужасное, как в вопле завидевшего добычу хищника.
Звук стал громче, казалось, в унисон с ним завибрировали стены. На лбу Туэйта выступил пот. Он с ужасом понял, что звук исходил из приоткрытого рта Трейси.
- Вот это, - произнес сэнсей, указывая на вздымавшуюся грудь Трейси, есть йо-ибуки, тяжелое дыхание, применяемое в битве. Как вы все знаете, оно противоположно ин-ибуки, дыханию медитации. И при обоих типах дыхания задействован весь ваш дыхательный аппарат, а не только верхушка легких, как принято в современном обществе. Работает весь организм, включая горло и пищевод, по ним воздух выталкивается из области диафрагмы.
Сэнсей словно танцуя, отступил назад и очистил пространство.
- А теперь, - сказал он, - постарайтесь сбить его с ног. Ученики послушно приблизились к Трейси. Туэйт почему-то обратил внимание на пальцы ног Трейси, согнутые и напряженные, пребывавшие в такой неподвижности, словно они были высечены из камня. Он прикинул, что эти четверо учеников в общей сложности весили где-то между 600 и 750 фунтами.
- Работайте в полную силу! - выкрикнул сэнсей. Казалось, Трейси всего лишь шевельнулся на месте, но его партнеры полетели от него прочь, словно подхваченные ураганом. Туэйту это напомнило разрушительной силы ураган Уинн, буквально разметавший Кони-Айленд.
- Отлично! - В голосе сэнсея слышался сдерживаемый триумф. - Займите свои места. На сегодня занятия окончены. Учитесь у него! А сейчас часовая медитация.
Поначалу Туэйт и не собирался прислушиваться к угрозам Трейси, но теперь понял, что ему все-таки лучше уйти отсюда. Он задыхался от бешенства. Этот человек был отныне его врагом.
Сенатор Роланд Берки был склонен к театральным эффектам. Именно поэтому он и предпочитал контрасты. Убранство его дома в Кенилворте, самом дорогом пригороде Чикаго, было выдержано в черном и белом цветах, а лампы расположены таким образом, чтобы создавать пляшущие острова света в океанах глубокой тьмы.
Этим теплым июльским вечером сенатор с особым удовольствием открыл входную дверь: за ней его встречала столь любимая им тщательно аранжированная чересполосица света и тьмы.
Сенатор повернулся и, глубоко вздохнув, закрыл за собою дверь. Он медленно пошел через холл, то возникая в световом потоке, то снова исчезая в тени. Как же все-таки хорошо дома!
В Кенилворте всегда было тихо. Ветер, элегантно колышущий ветви хорошо ухоженных деревьев, летом пара соловьев, сверчки и цикады - и все.
Он прикрыл глаза, помассировал веки. В ушах его все еще рокотал наглый шум утренней пресс- конференции. В гостиной он сразу же прошел к бару и принялся смешивать себе бурбон с водой.
Господи, подумал он, опуская в сделанный под старину стакан кубики льда, какой же вой поднимает пресса, когда сенатору вздумается изменить свое мнение. Будто войну объявили! При этой мысли он улыбнулся: что ж, его выступление действительно похоже на объявление войны. Да, он объявил свою личную войну с больной экономикой Америки, с ужасающим сокращением расходов на нужды слабых и убогих, с загрязнением окружающей среды.
Он пригубил напиток. Теперь ему казалось странным, что еще недавно он мог думать об отставке. Да, чего только не сделаешь ради денег, ради благополучной службы в частном секторе.
Он фыркнул. Ишь, частный сектор! Обыкновенная кормушка для скотов!
Над решением он мучился три недели. Он не мог ни работать, ни спать. В душе постоянно звучала данная им клятва, клятва избирателям. Эти люди заслуживали лучшего.
И вот вчера он объявил, что собирает наутро пресс-конференцию, на которой довел до всеобщего сведения, что включается в борьбу за переизбрание на следующий срок. И, Боже, как же они все завопили!
Он снова вздохнул, но уже с облегчением - лихорадка дня начала оставлять его. Поступивший в кровь алкоголь согрел, снял напряжение.
Он сбросил ботинки, в носках прошелся по комнате, чувствуя ступнями мягкость и толщину огромного, от стены до стены, ковра. Это ощущение напомнило ему детство - он ведь всегда любил ходить босиком.
Шторы были опущены, и он постоял у окна, придерживая занавеску рукой. За окном виднелось огромное озеро, волны его мягко набегали на берег. Порою, когда не спалось, он подолгу всматривался в лунную дорожку на воде, и она казалась ему лестницей в небо.
- Vous navez pas ete sage!1
Бёрки подпрыгнул от неожиданности, виски выплеснулось на ковер. Он повернулся и вгляделся в пятна света и тени. Но никого не увидел, не почувствовал никакого движения.
- Кто здесь? - голос его задрожал. - Quest ce que vous etes venu faire ici?2 - фраза на французском вырвалась из него против воли.
- Vous naves pas ete sage.
Он вновь вгляделся в комнатные тени и вновь ничего не различил. Мышцы живота неприятно напряглись. Что за дурацкая история? Надо прекратить ее раз и навсегда!
- Montrez vous! - С угрозой произнес он. - Montrez-vous ou j'appelle la police!3 - Ответом ему было молчание. Он двинулся к телефонному аппарату, стоявшему на стойке бара.
- Nebouge pas!4
Сенатор Берки замер. Он служил в армии. И мог отличить по-настоящему командирский тон. Боже мой, подумал он.
- Pourquoi l'avez vous fait? - Спросил голос. - Qn est qui vous fait agir comme ca? On etait pret a vous tout donner mais vous n'etiez pas fidele a notre accord,5 - от этого тона Берки вспотел.
И снова вперился в густые тени. Как же это неприятно - беседовать с бесплотным голосом.
- Моя совесть, - сказал он, помолчав. - Я не мог жить, памятуя о том, что я совершил. Я... Я должен был защищать людей. Помогать людям, которым я поклялся помогать, - Господи, как нелепо это звучит даже для меня, подумал он. - Я... Я понял, что не могу поступить иначе.
- Сенатор, на вас сделали ставку, - голос был мягкий, спокойный, словно шелковый. И Берки, сам не ведая, почему, начал дрожать. - Из-за вас были приведены в движение определенные планы.
- Что ж, значит придется эти планы изменить. Осенью я буду выдвигать свою кандидатуру на следующий срок.
- Эти планы, - произнес голос, - изменить нельзя. Вам объяснили с самого начала. И вы согласились. Мягкий, убеждающий голос был непереносим.
- Черт побери, мне плевать на то? что я тогда сказал! - закричал сенатор. - Убирайтесь! Если вы
