вопрос? — Он на это ничего не ответил, и тогда она продолжила: — Ты любишь раскладывать меня, потому что тебе кажется, что ты при этом раскладываешь и моего папашку. Разве это не так? Ну, может быть, не совсем так... Главное, только мне удается соблазнить тебя, Кузунда, потому что мы дополняем друг друга. Ты все свое время посвящаешь тому, что навязываешь свою волю другим людям, и это довольно тяжелый труд. О да, я знаю, что ты в этом никогда не признаешься, но это действительно трудно. Вот в том-то и заключается прелесть наших отношений, что тебе не нужно ни в чем мне признаваться, а мне не нужно разыгрывать перед тобой никакой роли.
Барахольщик прямо-таки видел ее умненькие глазки, буравящие толстую кожу ее любовника, и думал, понимает ли Икуза, в какую бяку вляпался.
— Тебе удается соблазнить меня, потому что я тебе позволяю это.
Киллан расхохоталась:
— Ты говоришь о соблазнении как о заключении финансовой сделки! Ладно, Бог с тобой! Я не обвиняю тебя в слабостях, Кузунда, в реальных и воображаемых. Мне нет дела до тебя. Я делаю то, что делаю, из-за отца. Я сплю с тобой, потому что это буквально убьет его, если он узнает, что я раздвигаю для тебя ноги. Вот какая я! И в твоих махинациях я принимаю участие, потому что я в душе анархистка. Мой отец никогда не был бунтарем, даже в молодости. А меня, как говорят мои друзья-революционеры, снедает жажда перемен. А как ты думаешь, что привлекает людей ко мне?
Барахольщик не мог судить о том, насколько этот монолог понравился Икузе, но на него он произвел некоторое впечатление. До этого он явно недооценивал ее. Теперь воображение рисовало ему черные глаза Икузы, блестящие от возбуждения, его большую лысую голову, склоненную к ней.
Слушая разглагольствования Киллан Ороши, Барахольщик вспомнил высказывание английского поэта Алджернона Суинберна: «Перемены могут коснуться всего на свете, кроме правды». Но ему показалось, что эта пара так называемых революционеров вряд ли поняла бы, что имел в виду Суинберн.
— Я бы назвал это стереотипом в хорошем смысле этого слова, — ответил Икуза, — вроде таких, которые таленто так искусно используют, появляясь на телеэкране. Десять тысяч зрителей сразу клюют на эту приманку. Мы, японцы, большие фетишисты. Мы ценим любое внешнее проявление какой-то силы, какой-то способности. И, почувствовав в этом проявлении нечто символическое, мы готовы посвятить ему свои жизни.
— Как императору, — закончила за него Киллан. Барахольщик отметил про себя, что у нее был талант все переиначивать в свою пользу: редкое качество в девятнадцатилетней девушке. А впрочем, она ведь считает себя революционеркой, а революционерам должна быть присуща так называемая диалектическая революционная риторика. — Но, пожалуй, — сказала Киллан, — император — это больше по твоей части, Кузунда. Когда я с тобой, я чувствую себя вроде как с императором.
— Прекрати! — оборвал ее Икуза. — Ты глумишься над нашими святынями!
Но Киллан было не так просто осадить.
— А кто сказал, что император — это святыня? Ты, что ли? Или это общее мнение «Нами»? — Император является потомком сына Неба.
Теперь Барахольщику, если и не самому Икузе, стало ясно, что Киллан недаром увлекла своего собеседника на зыбкую философскую почву: сейчас она подложит под него мину.
— Так что сейчас апеллирует к стереотипам японского мышления? Ты не лучше талента. Миф о боге — правителе стар, как мир. Но ты отлично знаешь, что в наши дни он не более чем пустой талисман, обращение к которому только компрометирует дух нации.
Кузунда улыбнулся.
— Ты сама не веришь своим словам. Иначе чего тебе и твоим друзьям от меня надо?
— Ты политикан и поэтому стремишься приписать всем какие-либо политические симпатии. Но я глубоко аполитична, и это должно быть тебе известно. Моя аполитичность и твоя помешанность на политике делают наши отношения сбалансированными.
— Я бы не назвал тебя аполитичной, — возразил Икуза. — Ты нигилистка. Сивилла грядущих ужасов.
— Вот так и называй меня, когда мы с тобой трахаемся, — попросила Киллан.
Барахольщик понял, что основная тактика Икузы по отношению к грубостям со стороны Киллан состояла в игнорировании их. Вот и сейчас он, очевидно, вместо того, чтобы обидеться, принял эти слова за деловое предложение, Это было не то зрелище, которое Барахольщик стал бы фиксировать видеокамерой, если бы у него была такая возможность: вспомнив массивные габариты Икузы и миниатюрные размеры его подружки, можно было предположить, что сие зрелище было весьма отвратное — но звуки, которые они при этом издавали, он все-таки записал на пленку.
— Больше я тебя не буду называть ангелочком, — сказал Икуза немного погодя. — Только сивиллой.
Киллан засмеялась, шурша одеждой и, по-видимому, одеваясь.
— Ну и прекрасно, — сказала она. Икуза так больше ничего и не сказал, когда она уходила.
Барахольщик решил проследить, куда пойдет Киллан. Он шел за ней через центр города и затем — в квартал под названием Азакуза. Здесь она вошла в подъезд постройки послевоенного здания из железобетона, которое, по-видимому, являлось вместилищем огромного числа крохотных однокомнатных квартир — «кроличьих нор», как их называли токийцы.
Барахольщик заметил, как худощавый молодой человек с платиновыми волосами открыл дверь на ее требовательный стук.
— Киллан! — воскликнул он, очевидно обрадованный.
— Привет, Негодяй, — поздоровалась Киллан, закрывая за собой дверь и делая дальнейшее подглядывание Барахольщика практически невозможным.
Отправляясь повидать вдову д-ра Ханами, Томи попросила Нанги сопровождать ее и была очень довольна, когда тот принял ее приглашение. Его комментарии и суждения она считала очень ценными, все больше убеждаясь, что Нанги — прирожденный сыщик, в ком природная любознательность сочеталась с аналитическим складом ума и интуицией на детали. С его помощью она втайне от всех продолжала расследовать дело об убийстве Марико. Кроме того, он Томи просто нравился.
Ханико Ханами была высокой, стройной женщиной с властным выражением лица. Она происходила, как о том сама им поведала без тени смущения, из одной из самых древних самурайских семей острова Хонсю. На ней было кимоно из превосходного шелка, которому, судя по орнаменту, было не меньше пятидесяти лет. Цветы на синем фоне. Золотые нити поблескивали, когда она двигалась.
Она вышла замуж за д-ра Ханами по любви, и, по ее словам, это был идеальный брак. Больше ничего об этом она не сказала, хотя Томи ставила свои вопросы и так, и этак. Очевидно, она не выносила вмешательства в ее личную жизнь даже со стороны такого достойного учреждения, как полиция. Против полиции она ничего не имела. Почти все в Японии стараются помочь полицейским в работе. Почему ей быть исключением?
— Если Вы не возражаете, госпожа Ханами, — сказал Нанги, когда, судя по молчанию, воцарившемуся в комнате, ситуация была близка к патовой, — я бы сел на стул. К сожалению, мои ноги не позволяют мне сидеть традиционным способом.
— Конечно. Проходите, пожалуйста, — сказала вдова доктора, приглашая их в гостиную, обставленную в западном стиле. Когда Нанги садился, она из деликатности смотрела на Томи, чтобы не смущать его.
— Очень больно? — сочувственно спросила она, когда он уселся.
— Да, иногда бывает.
Она кивнула, потирая руку.
— Я сама так страдаю от артрита! — призналась она. — Сейчас еще ничего: только по утрам побаливает, когда просыпаюсь. А вот зимой... — Она не закончила фразу, поцокав языком.
— Да, зимой особенно плохо, — согласился Нанги. Томи наблюдала за этим обменом репликами и чувством, близким к благоговению. Сердитая, высокомерная Ханико Ханами куда-то испарилась, и вместо нее появилась эта милая, понимающая женщина.
— А как сейчас, болит? — спросила г-жа Ханами.
— Наверное, натрудился немного: пришлось много ходить, — признался Нанги.
