многое повидал и многому научился.
Что здесь имела в виду Аха-сан? Что он повидал и чему научился? Сендзин и так, и сяк пытался выведать у нее подробности (ему, конечно, и в голову не пришло спросить об этом самого сэнсэя, очень скрытного в отношении того, что касалось его жизни), но каждый раз получал уклончивые ответы.
Вот тогда Сендзин понял, что нельзя ничего толком узнать о жизни, задавая вопросы старшим и получая на них ответы. Аха-сан могла ответить на кое-какие из них, сэнсэй мог ответить еще на какие-то. Но никто из них, как понял Сендзин, не станет отвечать на самые важные его вопросы.
Однажды он сказал Шизей по секрету, что собирается отправиться, как сэнсэй, учиться в Дзудзи. Конечно же, она расплакалась. Они были всегда вместе, даже — особенно! — во чреве матери. Мысль о том, что они могут расстаться, напугала ее.
— Ты слабачка! — закричал на нее Сендзин. — Что сэнсэй говорил о слабости?
— Не помню, — отвечала Шизей сквозь слезы. Сендзин тогда ударил ее. Он не собирался — не планировал, как он предпочитал говорить — бить ее. Так получилось, что он ее ударил в первый раз, но, увы, не в последний. Только потом, вдали от нее, за Южно-Китайским морем, он понял, что в ее реакции был отголосок слабости Аха-сан. Он не мог наказать Аха-сан — во всяком случае пока — но он мог наказать Шизей.
Шизей, его сестру-близняшку, его другое я. Женщину. Сендзина, насколько он себя помнил, всегда сводил с ума женский феномен. Женщина заполняла его сны, куда он выпихивал эти мысли из часов бодрствования. Сначала женщина ассоциировалась для него со слабостью, квинтэссенцией которой для него была покойная мать, которую он за это ненавидел. Потом он стал подозревать, что женское начало есть та часть дара Аха-сан, которую она боялась, и презирала, и пыталась задушить в себе. А еще позже начал понимать, что в нем есть и то, и другое. Оно и Шизей несовместимы: оно и Шизей — едины. Шизей впитала в себя все, что надо, во чреве матери. Как член подпольной группировки, разыскивающей предателя, Сендзин подозревал, что она унаследовала от матери врожденную слабость. Себя в этом он подозревать не хотел, помня слова Аха-сан о сэнсэе. Она сказала, что если бы тот действительно был в опасной зоне взрыва в Нагасаки и не выжил, ОН БЫЛ БЫ ЭТИМ ДОВОЛЕН, ПОТОМУ ЧТО ЭТО ЗНАЧИЛО БЫ, ЧТО ЕГО ДАР СЛИШКОМ СЛАБ, А СЛАБОСТИ ОН НЕ ПОТЕРПЕЛ БЫ ДАЖЕ В ТАКОМ ВИДЕ.
Сендзин так же бдительно выискивал в себе микроскопические дозы слабости, как ученые в свое время выискивали следы лучевой болезни в Аха-сан. И примером для него всегда был его сэнсэй, мировоззрение которого он впитывал, как губка. Конечно, Сендзин сам не сознавал, что делает. Никакой ребенок, не осознает этого, перенимая моральные принципы воспитателей. Но он брал свое там, где находил его, не заботясь о последствиях.
Пожалуй, будет слишком просто объяснить особенности его личности тем очевидным фактом, что он рос без отца. Но и этого фактора тоже нельзя забывать. Внешностью и Сендзин, и Шизей пошли в отца. Их мать можно было только в лучшем случае назвать миловидной, но отец был настоящим красавцем.
Все, что осталось у Сендзина от него, так это только фотокарточка, измятая по краям, с трещиной посередине и с оторванным левым краем. Но она ему очень дорога. На ней запечатлен стройный молодой человек в отутюженной военной форме. На гимнастерке столько орденов и медалей, что можно подумать, будто на нем железные доспехи.
Что стало с отцом близняшек? Этого никто не знал. Он был профессиональным военным, уцелевшим во многих битвах на Тихоокеанском театре второй мировой войны. Храбрый солдат и умелый командир. После воины он улизнул из сетей американского военного трибунала, пытавшегося привлечь его к суду как военного преступника. Вероятно, имел влиятельных покровителей в послевоенном японском истэблишменте.
Потом стал летчиком-испытателем и на полигонах авиазаводов Мицубиси и Кодай стяжал себе такую славу, что она затмила даже его военные подвиги. Он летал и у самой земли, почти касаясь ее крылом, и взмывал к самому солнцу. Вот только американские астронавты побили его рекорд высоты полета.
А потом однажды он просто исчез. Возможно, он, как многие другие отчаянные воины, не хотел стариться: тем, кто всю жизнь ходил по краю, всякая другая жизнь кажется пресной. А может, как и их мать, он счел, что, зачав близнецов, исчерпал свои жизненные функции.
Неправда. Он был нужен Сендзину и Шизей.
— Так как же с водопадом? — напомнил Сендзин Речнику.
— Да, — подключилась Шизей, — Что произошло после того, как. Со-Пенг выбрался из водопада?
Водопад. Для Речника он был Апокалипсисом, сумерками богов, Армагеддоном. В нем для него заключалось начало и конец всего. Все пути вели к водопаду, все дороги уводили от него.
Много лет водопад снился близнецам в виде живого божества, заполняющего собой сумерки комнаты.
— Не кто иной, как По Так, самсенг, вытащил убийцу Со-Пенга из кипящей воды пониже водопада, — сказал Речник. — Тело Цзяо Сиа так никогда и не нашли.
Разбойники, поздравляя друг друга с удачным завершением их миссии, вернулись в Сингапур. Но там все сильно переменилось за те две недели, что они отсутствовали.
Главарь соперничающей банды захватил первенство в наводненном преступниками районе, где прежде верховодил По Так. А мать Со-Пенга пропала. Возможно, она сама пришла в ужас от того, что натравила друг на друга своих собственных детей, и ушла в леса, простирающиеся к северу от Сингапура.
Здесь история, кончалась. Во всяком случае. Речник не знал ее продолжения. Но такой конец только дразнил воображение близнецов, и они, помня его слова, что у истории нет конца, все допытывались у него, что означает эта туманная фраза. Как это так: история без конца?
Для Сендзина это стало еще одной из причин, по которым он намеревался поехать в Дзудзи учиться: этот монастырь был в Китае, а именно там можно было найти окончание этой истории.
У Шизей были другие мечты. Когда ей порой снился водопад, то он состоял не из стремительно несущихся водяных струи, а из человеческих лиц, повернутых в ее сторону, и из леса рук, тянущихся к ней в восторженном жесте. Все эти молодые лица смотрели на нее с обожанием, как на какую-нибудь знаменитость или кинозвезду. И хотя она не была ни тем, ни другим, она чувствовала, что ей нужно это обожание, как цветку нужно солнце и влага, чтобы не зачахнуть. Без этого обожания мир для нее будет пуст и темен, как брошенный дом.
И не то чтобы она боялась одиночества. У нее был, в конце концов, Сендзин, неотъемлемая часть её существа, который никуда от нее не денется. Она лишь боялась, что на ее долю не хватит любви.
Сендзин любил ее. А другие? Аха-сан кормила её, нянчила, удовлетворяла ее повседневные нужды. Это был ее долг. Но была ли это любовь?
Шизей не могла знать, что жизнь Аха-сан полна муки, которая предопределяла не только ее действия, но и то, что лежало за ними. Страдания Аха-сан были чем-то вроде домашнего животного со скверным характером. А еще они были похожи на уродство, вроде горба, которое Аха-сан была вынуждена носить с собой всю жизнь.
Казалось, эти страдания жили своей собственной жизнью, как своего рода брат-близнец Аха-сан, существо, к которому она была очень привязана. Это порой находило проявление в яростных вспышках гнева.
Эта ярость не всегда прорывалась наружу, и тогда ее внешняя проекция воздействовала на души детей. Для Шизей это обычно начиналось с неистовой щекотки внутри черепа, будто там возилось целое сонмище пауков. Затем яркие вспышки света слепили ее, и она тогда валилась с ног, порой больно ударяясь о разные домашние предметы.
Но эти первые симптомы были чепухой по сравнению с тем, что начиналось потом: Шизей переживала ужасы бомбардировки Нагасаки, чувствуя вонь паленого человеческого мяса, видя раздувшиеся обгорелые трупы людей, ощущая на зубах золу и пепел. Все это она воспринимала через призму смятенного сознания Аха-сан, и все эти образы были окрашены эмоциями, которые Аха-сан ощущала в сам момент бомбардировки.
Дети по-разному переживали эти периодические психические всплески. Сендзин, бывало, убегал на улицу, потому что ему мерещилось, что дом захвачен враждебными силами. Отсюда, возможно, возникла его позднейшая одержимость идеей демонической женщины, пленительной и мягкой внешне, но свирепой и беспощадной внутри. Но Шизей, будто парализованная самыми первыми секундами припадка, не покидала
