запнулся ногой за ногу, – и скатился по лестнице вниз, чудом не сломав себе шею.
Чеченец расхохотался. Вэвэшники – тоже. Баров откинулся к стенке и закрыл глаза. Он не ожидал, что это случится. И тем более, что это случится так быстро. А ведь это очень просто: взять в заложники пятьсот человек и раздеть тридцать самых сильных и наглых. Взять в заложники пятьсот человек, а еды принести для пятидесяти.
Данила снова начал проваливаться в сон и очнулся только от нового взрыва хохота.
Бойцы у скатерти были уже не одни. Между двумя солдатами сидела девушка в сиреневом офисном костюмчике. Один из мужчин обнимал девушку за плечи, а другой устраивал для нее двуслойный бутерброд.
Кто-то сел рядом с Баровым. Данила повернул голову и увидел, что это Карневич. Американец похудел за эту ночь на добрых десять килограмм, серые щеки страшно обросли щетиной, и одет он был почему-то в ватные штаны. Карневич покосился на вэвэшников и шепотом спросил:
– Данила, ты можешь…
– Нет, – ответил Баров.
Попытался подняться, не смог и добавил:
– Скоро они разденут всех.
– А потом?
– А потом они начнут бить заложников. И издеваться над ними вместе с чеченцами. Они будут смотреть за заложниками, а чехи – за ними. Очень удобный способ построить пятьсот человек. Не надо было мне нанимать спецназ ГУИНа.
Баров замолчал, криво усмехаясь.
– Я хотел с ним поговорить, – сказал Карневич.
– С кем?
– С их начальником. Он монтировал на заводе систему безопасности. Это был единственный подрядчик, который выполнял работы в срок.
– Хочешь жить? – спросил Баров. – Не напоминай о своем существовании.
Девушка в сиреневом костюмчике попыталась встать. Она отталкивала лежащую на ее плечах руку солдата, а тот, смеясь, совал ей бутерброд.
– Да пустите же, – растерянно повторяла девушка.
Вэвэшник резко дернул ее за кисть, и девушка опрокинулась на спину. Руки вэвэшника, словно невзначай, задрали ей юбку. Бойцы рядом хихикали. Молоденький чеченец подошел к самому краю балюстрады, и автомат в его руках, казалось, поводил носом от удовольствия.
Девушка вырывалась, но вэвэшник держал ее железной хваткой. Даже Баров, с его фантастической памятью на имена, не помнил, как его зовут: офицеры ни разу на памяти Барова не обращались к нему по имени, но Баров вспомнил, что этот парень сержант и контрактник. Сейчас, после расстрела офицеров, он явно играл роль лидера.
Баров встал. Сначала на колени, потом на ноги. Внутри что-то разорвалось, и ставшая уже привычной боль потекла ручейками по телу. Вэвэшники перестали наблюдать за девушкой и стали смотреть, как нанявший их олигарх идет к ним, держась за стенку.
– Отстань от девушки, – сказал Баров.
Сержант глядел на Барова сверху вниз. В нем было два метра роста, и на его мышцах бугрилась наколка с оскаленной звериной мордой и надписью: «Отряд специального назначения „Поллукс“. Сержант оскалился шире своей наколки. Боль стала выворачивать тело, как прачка выворачивает полотенце, и Баров понял, что у него не больше двух-трех минут. Дальше он просто позорно потеряет сознание.
– Слышь, ты, буржуй, – сказал сержант, – ты здесь больше никто. Твое место у параши, понял?
– Отстань от девушки, – повторил Баров намеренно громко.
– А че, твоя, что ль? Была твоя, стала наша. Она сама хочет.
– Так же, как та, другая? Сацита? С которой вы праздновали двадцать третье февраля?
– Ты че? – изумился сержант.
– Ты забыл, как ты хвастался на яхте? Как вы брали ее всем блок-постом, ты и твой Исенин? Как вы привязали ее за руки к сошкам? Как потом, когда надоело, вы вбили бутылку ей во влагалище и выкинули в лес умирать?
Сержант, переменившись в лице, отступил на шаг. Он наконец понял, что именно Баров говорит, а главное –
– Ты че, че ты порешь?
– Кто были остальные?
Сержант обернулся. За его спиной стоял неслышно спустившийся с лестницы мальчик-чеченец, и лицо его вблизи вовсе не было молодым. Это было лицо семнадцатилетнего старика.
– Мамой клянусь, – прохрипел сержант, – я ниче такого не тер, я ваще с ним не тер…
– У тебя нет матери, русская свинья, – сказал чеченец, – у таких, как ты, нет матери.
В следующую секунду чеченец ударил его автоматом в живот, и Баров увидел, как тупой, не снабженный штыком ствол проминает рубашку, мгновенно потекшую красным, и уходит во внутренности. Грянул выстрел, и пуля, вынося куски кишок и кожи, ударилась о стену, выщербив из нее штукатурку. Сержант некоторое время с изумлением смотрел на автомат, торчавший из живота, а потом мягко закрыл глаза и завалился на бок.
Мальчик оглядел оледеневших заложников, выдернул автомат и неспешно пошел наверх.
Все молчали. Сержант
Молчание продолжалось еще с минуту. Потом Баров, все так же держась за стенку, выпрямился и ткнул пальцем в заложника, который прислуживал солдатам.
– Тебя как зовут? – спросил Баров.
– Витя. Виктор.
– Иди, Витя, и раздели еду. Поровну на всех.
Баров наконец сполз по стене. Карневич подошел к нему и сел рядом. Глаза хозяина завода были закрыты, на лбу блестели капельки пота.
– Ты всегда так расправляешься с теми, кто тебе мешает? – тихо спросил Карневич, – чужими руками?
Баров молчал так долго, что Сергей уже решил, что он потерял сознание. Торопливо подбежавший заложник поставил рядом хлеб и банку сгущенки. Карневич, воровато оглянувшись, разломил хлеб пополам. Есть хотелось так, словно он голодал два дня. Карневич уже хотел вгрызться в горбушку, когда рука Барова с неожиданной силой сомкнулась на его запястье.
– Когда ты последний раз ел? – спросил Баров по-английски.
– Вчера днем. Я, знаешь, как-то забыл поужинать после твоего визита…
– Ты не диабетик?
– Нет.
– Положи хлеб на место. Ничего не ешь. Пей только воду. Я научу тебя, как выбраться отсюда.
В одиннадцать часов утра Халид пустил к раненым врачей. Рану Данилы Барова обрабатывал один из лучших хирургов города, Александр Ратковский.
Диагноз его оказался неожиданно утешительным: пуля не задела ни один из важных органов, непрестанная же боль, которую мог снять только сильный анестетик, происходила от раздробленного пулей ребра. Когда Ратковский разматывал бинт, он увидел между стручками засохшей крови крошечную записку.
– Так болит? – спросил Ратковский, наклоняяся к раненому.
После того как записка перекочевала в ладонь Ратковского, хирург сам наложил бинты и повернулся к окружавшим его боевикам:
