Утро второго дня Беды
Договариваемся с Сашей, что утречком он собаководов дополнительно предупредит. И валимся спать. Белье свежее, обалденно пахнет — чувствую, что я еще не раз вспомню, как спал эту ночь по-царски. Ну, может, и не по-царски, но по-человечески… И проваливаюсь. Снов нет, будят словно тут же — ан нет, уже светает. И хотя дрыхать охота, усталость как рукой сняло. Дарья Ивановна встревожена — под окнами зверски лупцуют нижнего соседа. Ну-ка. Что там? А там десяток черноголовых орлов лупят такого же черноголового. С толком, с расстановкой, не суетясь. Явно получая удовольствие.
— Это Поганов, снизу, — замечает Саша. — Раньше с отцом приятельствовал. Потом смертельно обиделся — папантий его поддел изрядно. Оганов, Погановым его папантий стал позже звать, после ссоры. Очень любил плакаться, как ему с семьей тут тяжело на чужбине, и как он ностальгирует по своей родной деревне, которая в самом сердце гор, и как тут тяжело живется, и какие тут холодные люди, и тыры, и пыры… Вот, мол, денег накопит, тогда уж… Ну папантий ему сочувствовал. Машины рядом стояли, присматривали вроде как вместе. Мы его как-то предупредили, что к его «фольксвагену» кто-то лезет — оказалось, действительно попытка угона была. Ну в общем, приятели, добрые соседи. А потом он возьми и ляпни (когда в очередной раз рассказывал про ностальгию по родине и о своей засунутой в самую жопу гор деревне) про то, какие тут холодные люди и как тут тяжело жить, и про то, как мало у него денег, что вот хотел перебраться с бизнесом в Москву, ведь Питер такая дыра, тут не развернешься, нечего тут делать нормальным людям, да дорого четырехкомнатную покупать, а в трехкомнатной ему с женой тесно будет, они так жить не привыкли. Ну тут папантий и подпрыгнул и залепил: а почем в твоей деревне квартиры? А что? Да ничего, прете сюда, в тюрьму народов, словно вам тут медом намазано, и только все хаете, как вам тут худо. Чего дома-то не сидится, если тут дыра не для нормальных людей? Ну тот и обиделся смертельно, здороваться перестал.
— Ладно, с ним понятно. Нам-то что делать? У них вон и милиционер в толпе-то, как раз соседушке вашему в физиономию с ноги пробил. Что они делят-то?
— Так это-то понятно: Оганов — армянин. А эти азеры из общежития. У них тут настоящая махалля — и магазинчик свой, и кафе, и частная клиника по всем хворям.
Пока все было тихо — и они тихо сидели, а тут поняли, что могут развернуться.
— И все-таки нам-то что делать? Кидаемся его выручать или как?
— А мы своими стволами с парой сотен джигитов справимся?
— Сильно сомневаюсь. Тем более что у них и самих что-нибудь вполне огнестрельное найдется. Вон у мента какой-то автоматик болтается, «Кедр», что ли, или «Кипарис»?
— Мальчики, там ведь человека убивают. Какой-никакой, а ведь человек. Семья у него, — напоминает нам о проблеме Сашина мама.
— Боюсь, Дарья Ивановна, что мы тут ничего не сможем. Нам бы самим ноги унести. Мы, конечно, можем сейчас из двух стволов по ним влепить, кого-то свалим. А дальше что? Это кавказцы, оружия у них у самих хватает. Запрут нас тут в подъезде — и будет веселье. А кроме того, уж извините, напомню — сейчас уже погибли тысячи очень хороших людей, и еще больше погибнет. Потому я теперь спасаю только тех, кто меня бы кинулся спасать. Как говорят на флоте: «Следую своим курсом». И между прочим, это не единственная группа — вон подальше такие же. С автоматом я бы, может, еще и рыпнулся, а с берданками — несерьезно.
— О, а вон и третья — тож те же. Вон в промежутке видны, — отмечает, поглядывая из-за занавески, Саша.
— К слову сказать, прохожих что-то мало для этого времени.
— По радио было объявление, рекомендовали оставаться дома. Причину не объясняли. Мол, кто слушает наше радио, побудьте дома, послушайте наше радио…
— Не все же слушают это радио, что-то еще, наверное…
Видим, что редкие прохожие активно избегают общения с группками гостей города, обходя их стороной. Оганова оставили в покое, слабо шевелится. А нам надо отсюда выбираться. Выходить втроем почему-то не хочется: мы с Сашей уже как-то сработались, а вот как его мама себя поведет — не ясно. Опять же что-то подсказывает, что подобру-поздорову уже не выберемся — тут кавказеры кровь почувствовали, теперь их остановить трудно. Подумав и посоветовавшись, принимаем такой план: Дарья Ивановна с «хаудой» остается на лоджии. Если я подниму обе руки, она стреляет в белый свет как в копейку, а через секунду еще раз. Это на случай, если южане к нам прицепятся, и я им втолкую, что они на прицеле и по моему сигналу напарник бабахнет. Мол-де в помпе еще шесть патронов, так что вам всем весело придется. Если южане не полезут: то подгоняем машину с улицы к подъезду, заходим, забираем вещи и Дарью Ивановну и едем к поликлинике. Вещей до смешного мало — чемодан и сумка на колесиках.
Звонит телефон — это та женщина, с первого этажа. Она в ужасе от того, что под ее окнами стоит пришедший непонятно откуда человек. Он в крови, выглядит странно, и собака брешет как заведенная. Собаку никак не удается угомонить, ей пора на прогулку, а там этот человек. Прикидываю — это не Оганов, окна у женщины выходят во двор, а Оганов сидит с другой стороны. Значит, кадавр.
Хозяйка пуделя волнуется. Просит помочь. Переигрывая план, спускаемся все на первый этаж.
Идем смотреть — да, под окном стоит мужик, совершенно обычный, сильно окровавленный. И ему здорово досталось. Новое дело. Мало нам десятка возбужденных азеров рядом с машиной, так еще и у дверей кадавр. Собачница просит забрать ее с сыном и собакой отсюда. Куда угодно, только бы отсюда. Сын, наоборот, явно дрейфит бежать из дому.
А, семь бед — один ответ. В засаду на лоджию сажаем Сашу и его маму: если азеры меня пропустят к машине без зацепок, вызываю по мобиле Сашу с ключами. Если вижу, что они меня собираются щупать за влажное вымя, — бегом назад. Вот тут по ним семейство Сан Саныча и влупит с близкой дистанции сбоку. На застекленную лоджию горцы допрыгнуть не сумеют, а я постараюсь добавить. И либо они приссут и побегут за подмогой, а мы успеем смотаться, либо… думать даже об этом неохота. Собачница совершенно растерялась, до нее с трудом доходит, что хотя бы документы и ценности она должна забрать. Долговязый сын ее сгребает в какой-то чемодан диски, коробочки, вроде отсоединяет шнуры от своего компа, комп хороший, навороченный — самая ценная вещь в бедноватой в общем-то квартире…
Так. Время у нас еще есть. Минут двадцать. Саша и его мама тренируются перезаряжать свое оружие, а я навостряюсь выхватывать свой обрез из-под полы. Через двадцать минут, хоть и не научились как следует, но все-таки куда лучше, чем было. На улице ничего не поменялось — кадавр в кустах стоит. Кавказцев не видно, но оживленные переговоры слышны на лоджии. Вдох-выдох. Надо двигаться. Неохота. Но ничего хорошего не выждешь. Дрянной из меня герой — никакого восторга перед дракой. Ни малейшего азарта. Хоть бы жители гор повели себя спокойно, разошлись бы как в море корабли. Ну никак не хочется устраивать выход бронепоезда с запасных путей — у нас, в конце концов, общая история, интернационалистами все были опять же… И музея оккупации в Баку вроде нет еще…
На лестнице никого. Выкатываюсь из подъезда. Саша, прикрывавший мой выход, возвращается в засаду. А я придвигаюсь помалу к зомби. Он будет торчать, как старичок в бахилах на одном месте, или двинется? Двинулся. Но медленно, как заржавевший. Так, у него на дороге низенькая оградка. Запнулся, упал уже на мою сторону. Э, а ведь его можно взять в компаньоны! Точно можно! Ну-ка вставай дорогой. Я подожду. Если кавказцы не освинели, я тебя сам упокою. А если они край не чуют, ты им будешь подарком от черствых жителей холодного северного города. Ага, встал, идет быстрее, но все равно, голубчик, — по сравнению с тобой я просто Гермес с крылышками! Так, двигаем, хорошо.
Навстречу попадается деваха. Этакая вся из себя «я мисс Совершенство! Слышите, тупые свиньи!», как раз такие переходят дорогу в любом месте, не глядя вправо-влево, ибо мир крутится вокруг их персон. То, что она дура еловая, подтверждает и голая поясница. Нет, я не аскет и летом мне такое даже нравится, но вот зимой… Да и такой весной, когда холодрыга, щеголять голым пузом и задницей, открытой до копчика, — признак ума невиданного. Потом ходят, дуры тупые, лечиться от бесплодия и цистита, сочувствия требуют. На нас с моим спутничком умершим деваха косится презрительно-брезгливо. Приходится притормозить, чтоб он не отвлекался. Но от меня явно пахнет гуще или слаще, или просто я ближе — но на красотку мужичок не отвлекается, шкандыбает за мною следом.
