Злачное место

– Да мы слышали уж… Ручей – это хорошо… – Видно, не одному Артему пить-то хотелось.

Вода в ручье была ледяной, так что аж зубы ломило. А уж вкусная…

…Далеко от места, где стояли люди, неподвижно лежавшая тварь открыла мутные глаза и приподняла голову. Она поворачивала ее из стороны в сторону, пока не «навелась» на звуки добычи. Короткие лапы, на которых с недавних пор образовались чешуйки – раньше их не было, а вот, оказалось удобно, – выпустили острые когти. Хотя неведомым чутьем тварь определила, что добыча – не из самой лучшей, не из тех небольших зверьков своего вида, которых она сожрала когда-то, но тоже ничего. Главное – еда была живой. А потому, быстро вскочив на короткие лапы, тварь помчалась по руслу ручья, не сильно заботясь о целости своей шкуры: проносящиеся мимо острые концы сучьев раз за разом царапали бока. Но на такие мелочи ей с определенного времени было наплевать…

…И как бы в награду за их старание и долгое терпение, впереди стал виден неповрежденный лес – Крысолов не ошибся, и полоса бурелома действительно занимала в ширину не больше километра, может, и того меньше. Еще метров пятьдесят – сто – и они выберутся из этого дикоморья, точно. А пройти можно, вон возле той обломанной сосны. Нет, ну и ветрище тут был все же! Артем покрутил головой: буря, бушевавшая здесь, сломала толстое дерево, как спичку, так что вверх теперь торчал лишь обломок ствола. Точь-в-точь столб телеграфный, что у них возле деревни были. Артему почудилось какое-то движение на верхушке обломка – он присмотрелся, но больше там ничего не двигалось. Он хотел было сказать об этом Крысолову, но тут же забыл об этом, потому что справа по ходу ручья раздался далекий, но явно приближающийся треск сухих веток. Что-то напролом ломилось к ним. Что-то достаточно большое. И вряд ли для того, чтобы просто посмотреть на них. Любое живое существо, заслышав их отряд, или затихарилось бы, или вообще сбежало бы куда подальше. Вот только теперь на планете были и другие существа. И такой мертвый лес как раз подходил в качестве дома и убежища именно для них. То, что трещало ветками, можно не сомневаться, было мертвым.

Принимать бой здесь, в этой мешанине корней и веток, где и развернуться-то толком нельзя, было сущим самоубийством, это было ясно всем. А потому все они, даже без чьего-либо приказа, отчаянно ломанулись вперед, стремясь вылезти из завала, чтобы хотя бы стрелять не вслепую. Не обращая внимания на порванную одежду, царапины и прочее – какая уж там хвоя! – четверо людей судорожно рвались к открытому месту. Но явно не успевали, потому что то, что преследовало их, пробиралось по ручью, более легкой и удобной дорогой. К тому же ему точно не надо было заботиться об одежде, да и царапины не очень его беспокоили. Плеск воды раздался уже совсем рядом – что-то ворочалось там, где они только что пили воду. За буреломом не было видно, но то, что преследовало их, задержалось лишь на пару секунд. Нюхать оно не могло, но существу, гнавшемуся за ними, нюх был и не нужен: достаточно было и слуха. Похоже было, что добыча – знакомая. Такую ей уже доводилось есть. На ней нельзя было измениться, но можно было хотя бы вырасти, а это тоже неплохо. Не издавая ни единого звука, кроме треска веток, оно устремилось за ними. И – да, оно было достаточно большим. И быстрым.

Они проскочили мимо той сосны-столба, здесь уже завалы были поменьше, продираться стало легче, но они все равно не успевали: сушняк трещал все ближе. Вдобавок Варька зацепилась за какую-то неловко подвернувшуюся ветку и свалилась между двумя поваленными деревьями. Она сразу же попыталась подняться, но не смогла, и Артем увидел почему: пола ее куртки зацепилась за остро обломанный сук, так что, несмотря на все попытки вылезти, девушка только вновь падала и падала. Наверное, она сообразила бы, как освободиться, будь у нее возможность передохнуть хотя бы пару секунд и осмотреться, но она только судорожно поднималась и падала, поднималась и падала, глядя остекленевшими глазами назад, где уже мелькнуло длинное и гибкое бурое тело. Пахнуло гнилью. Крысолов одним движением сбросил с плеч рюкзак, рванул автомат к плечу и несколько раз выстрелил в морфа, стремясь, по-видимому, попасть тому в голову. Только попробуй пойми, где у него там башка, – мало того что тело морфа просто стелилось по земле, так еще и ветки мешали. Морф, на которого стрельба не произвела ни малейшего эффекта, очутился совсем уже рядом с Варькой, вернее, за нею, – стрелять стало совсем невозможно. Скорее в нее попадешь, чем в эту тварь, и Артем с ужасом подумал, что – все, однако в этот момент что-то мелькнуло в воздухе и с воем упало на спину морфа.

…Крупный самец рыси, сидевший на самой верхушке обломанного ствола, вовсе не думал спасать кого- либо из людей, они были ему абсолютно безразличны. Мало того, где-то в глубинах памяти хранились смутные образы-воспоминания грохота и резкой боли в боку, связанные как раз вот с такими же двуногими. Так что он просто пропустил бы их мимо, сжавшись в тугой комок, – можно было лишь удивиться, как такому крупному зверю удается прятаться на столь малой площади. Но внизу, помимо двуногих, было… Самец не мог бы объяснить, что это такое. Он знал, что такое Жизнь – во всем своем многообразии, – с теплым молоком матери, звуками леса, острым запахом течки самки, пьянящей горячей кровью добычи. То, что было внизу, – было НеЖизнью. Или, во всяком случае, не той жизнью, с которой он готов был делить этот лес. Самец знал, что Жизнь – это значит убивать. Но убивать не просто для того, чтобы тело было сильным и послушным, мех – блестящим, а когти и зубы – острыми. Где-то там, далеко, он знал, что это – не навсегда. Что мех вылиняет, а зубы притупятся. У животных нет смирения, просто он совершенно спокойно, как данность, всем своим организмом воспринимал тот факт, что он, самец – пройдет. Он может пройти из- за бескормицы, из-за слишком холодной зимы или неудачно выбранного места для ночлега, – и рухнувшее дерево придавит его, когда он будет спать в его дупле. Но прежде, чем это случится, будет самка, будут маленькие рысята, пушистые слепые комки, а значит, все будет не зря. То, что внизу нависло над двуногим, тоже убивало. И тоже благодаря этому растило когти и зубы, увеличивалось в размерах. Но делало оно это не для того, чтобы породить новую жизнь, – оно просто тупо жрало. Жрало, чтобы жрать. Самец убивал ради Жизни. Он не понимал, почему убивало то, что было внизу. У него не могло быть потомства, оно было чужим. Можно было оставить двуногого ему, но самец откуда-то понимал, что, сожрав двуногого, оно не остановится. Оно станет сильнее, и оно будет рыскать по лесу до тех пор, пока не наткнется на самку, которую он оплодотворил. А значит, погибнут маленькие комочки и все будет зря. И еще: самец не боялся того, что внизу. Похожее на него существо он впервые увидел несколько лет назад, когда зимой точно так же пахнущее создание, но выглядевшее как волк, остановилось под деревом, на котором он караулил зайцев. Оно тупо стояло, глядя на ствол и открыв пасть, в которой не таял снег. Самец тоже тогда ощутил прилив ярости и, метнувшись с ветки вниз, сломал хребет странному волку. Тот все равно, правда, дергался. Но самец, выпустив кривые когти, вонзил их волку прямо в глаза, после чего тот затих окончательно. Были и еще твари – поменьше и побольше. От всех от них пахло одинаково, и их мясо не хотелось не то что есть, даже брать в рот. Некоторые даже кусали его, но ему от этого не было плохо, как другим, – он видел, как однажды странная лиса начала рвать куски из другой лисы, а потом та, другая, сделалась точно такой же, как и первая. Он тогда разорвал в клочья обеих. А вот ему укусы были не страшны. Наоборот: раны от таких укусов заживали быстрее, чем от укусов прочих животных. В слюне этих странных зверей не было чего-то, что мешало заживать ранам. Раньше их, таких странных, в лесу не было, но теперь, когда они появились, самец был готов убивать их везде, где встретит. Слишком они были другие. Он знал, где их слабое место: в голове. А дрались они плохо, те же зайцы, но живые, бывало, куда дороже продавали свою Жизнь. И потому он издал свой боевой крик и прыгнул вниз…

…Желтое пятно упало на загривок морфа и с яростным шипением принялось терзать его тело. Морф извивался, но не издавал ни звука. Ему не нужно было пропускать через гортань воздух, а следовательно, и издавать шипение, рычание, визг или лай. Единственный звук, который исходил от него, был треск шкуры: самец остервенело драл задними лапами бока морфа. Хотя самец и знал, что толку от его действий не будет: главное в схватке с такими тварями было прокусить им голову, инстинкты, приобретенные за миллионы лет, все равно заставляли его действовать именно так. Самец уже понял, что, по-видимому, допустил ошибку, и, наверное, последнюю в своей жизни – этот странный зверь был гораздо сильнее и быстрее всех, с которыми ему довелось сражаться до этого. Все, кого он убил раньше, лишь пытались вонзить в него свои зубы и практически никогда не использовали когтей, были вялыми и неповоротливыми. Этот же извивался и вертелся под ним, не давал вцепиться в голову и стремился подмять рысь под себя…

…Желто-бурый клубок неистово извивался в переплетении веток и сучьев, хвоя сыпалась дождем на сплетенные тела. Мелькали оскаленные зубы, лапы с когтями молотили воздух иногда совсем рядом со