– Э-э, да-да…
– Ну вот, помнишь, ты нам сказал, что с ним, с этим парнем, все в порядке, что так и было задумано, чтобы он упал, это входит в программу, и он профессиональный каскадер и все такое, а на следующий день мы видели этого ковбоя по телевизору, он был в инвалидной коляске, а в газете написали, что он теперь паранытик?
– Паралитик, Дэйв. Паралитик, а не паранытик.
– Ну да, этот ковбой, он стал паралистик.
Лучше бы Дэвид ничего не говорил. Джерри взорвался; это был не бунт, а целая революция:
– Папа, нечего нас уверять, что тут все подстроено: let's face it – this time it's for real.[42]
Дэвид, Джерри, милые мои мальчики, как быстро вы выросли.
– OK, ОК, ребята, возможно, я ошибся, наверно, это не просто игра, я не настаиваю, но все-таки давайте спокойно поднимемся, скоро прибудут спасатели, so keep cool.[43]
Я произнес это, возведя очи горе, чтобы показать, что не верю ни единому своему слову, и пробормотал погромче, как будто говорил сам с собой:
– Это я виноват, если мальчишки к тому же верят, что весь этот маскарад взаправду, я буду выглядеть в глазах других участников настоящим идиотом… Ну так тем хуже!
Дэвид, маленький мой. Tough guy.[44] Настоящий техасец, честное слово, а я только старый трюкач. Мы возвращаемся на 105-й этаж. Людское стадо нерешительно топчется в клетках с лимонно-желтыми свежепокрашенными стенами. Кнопки лифтов «вверх-вниз» растерянно мигают. Вот ведь проблема: умереть быстро или умереть медленно? С нижних этажей доносится тревожный вой сирен, они целы и рвут нам уши. Грохот адский, жар усиливается каждую секунду. Внезапно, с 30-й попытки, сеть снова ловится: я звоню Кэндейси. Она, наверно, спит, я сбрасываю ей месседж на автоответчик.
– Я знаю, ты мне не поверишь, но я люблю тебя. Когда проснешься, поймешь, почему я впал в романтизм с утра пораньше.
Я снова шепчу, чтобы дети не слышали:
– It doesn't look good, babe.[45] Какой я был дурак. Если мы выберемся, я на тебе женюсь. Кончаю, потому что попытаюсь дышать за нас троих. Love, Carthew.
8 час. 54 мин
Пятнадцать лет назад я тоже побывал в «Windows on the World», только не с утра. Это было поздним вечером, в июле 1986 года. Огни Торгового центра служили мне звездой волхвов. Мне было двадцать лет, я проходил стажировку в нью-йоркском отделении «Креди Лионнэ» (Уолл-стрит, 95), в аналитическом отделе. Главным моим занятием во время этой стажировки было спать в конторе, но так, чтобы не заметил Филипп Сувирон, глава филиала, приятель моего отца. В то время «Windows on the World» после полуночи превращался в логово всяких негодяев, причем название у него было действительно наглое: «The Greatest Bar on Earth». «Лучший бар на свете» устраивал по средам тематические вечера: латиноамериканская музыка, битбокс, электрик буги, с диджеями и целой оравой мелких подонков вроде меня, ну да ладно, ресторан к тому времени уже закрывался, а без пиджака по-прежнему не пускали. Мне вспоминается красный бар в форме буквы U и высокомерные бармены. Правда, тот, что в середине, меня привечал, потому что я нечаянно оставил ему слишком большие чаевые (перепутал двадцатидолларовую банкноту с пятидолларовой). Он делал мне двойной «Джек Дэниэлс» с колотым льдом до краев и двумя короткими соломинками, которыми, будь у меня дурь, я бы предпочел воспользоваться иначе. Столики в «The Greatest Bar on Earth» были расставлены на нескольких уровнях, лесенкой, как в «Небе Парижа», и по той же причине: чтобы все клиенты могли любоваться панорамой – грандиозной, ошеломительной, spectacular, – только, к сожалению, нарезанной на куски, потому что высокие застекленные витрины были поделены на прямоугольники метровой ширины. Башни, рожденные мечтой японца (Ямасаки) – он особенно настаивал, чтобы внешние колонны имели ширину человеческих плеч, – изнутри напоминали гигантскую тюрьму. Коварный японец: стальные вертикальные опоры, идущие вдоль башен по всей высоте, заслоняли мне вид, как тюремная решетка (впрочем, только они и не дали им рухнуть: эти параллельные металлические веретена потом торчали на Граунд Зеро наподобие ржавых решеток на развалинах замка XIII века после кровавой битвы или стрельчатых арок готического собора, сожженного варварами).
И все же я пил бурбон за бурбоном, глядя вниз и заранее шатаясь. Я надирался среди мигающих вертолетов в баре, которого больше нет. Неужели я – тот самый человек, что выпендривался там, на верхотуре, пятнадцать лет назад? Мы танцевали в окружении окон под «Into the Groove» Мадонны. Я проливал виски на платья упитанных девиц с Риверсайд-драйв, презиравших bridge-and-tunnel-crowd (таким прозвищем они наградили жителей пригородов, тех, кому нужно было преодолевать мосты и туннели, чтобы попасть на Манхэттен). Я мечтал о судьбе Доналда Трампа, Майка Милкена, Ника Лизона: денег немерено и всегда на виду. Я неплохо оттягивался в «Windows on the World»; но прошлое мертво: ничто не доказывает, что то, чего не существует, когда-то существовало.
В тот вечер, когда я поднялся туда, небо над Нью-Йорком было обложено тучами, но башня переливалась огнями. «The Greatest Bar on Earth» плыл над ватным морем. Справа VIP'ы созерцали огни Бруклина, отражающиеся в море, слева не было видно ничего, кроме белого сырого ковра, в точности как из иллюминатора летящего самолета. Всемирный торговый центр был полосатым: вообразите две колонны Бюрена, только высотой в 410 метров. Диджей напустил дыму, белый иней расползался по танцевальной дорожке. Мы танцевали на летучем ледяном ковре.
Нам с моим тогдашним напарником по девочкам, Альбаном де Клермон-Тоннером, повезло: у нас была телка по имени Ли, которую он снял в single bar, одном из знаменитых «холостяцких баров» на Второй авеню, приводивших французов в величайшее возбуждение. Он уговорил ее на любовь втроем, но она опаздывала на свидание.
– Ха, губошлеп! Ему крутанули динамо!
Альбан был не в своей тарелке, и я тоже: опыт любви втроем проезжал мимо носа. Тем не менее после нескольких «Джеков Дэниэлсов» я обнаружил их в тесном поцелуе, он прижал ее к стеклам, которые теперь разбились. Они лизались, и я, пользуясь моментом, погладил груди Ли, сразу затвердевшие под фиолетовым платьем. Она резко обернулась, и что же? Перед ней был длинный зеленовато-бледный детина, утопающий в клетчатом костюме на два размера больше чем надо, бледный прыщавый рахит с длинными сальными волосами, извращенец с торчащим подбородком, обаятельный, примерно как чахоточная гаргулья. В то время как раз свирепствовали первые серийные убийцы, и я был очень на них похож. В этом ресторане, ныне покойном, я казался мертвецом.
– Who's this guy? Are you crazy? Get your fucking hands off me![46]
Только тогда, по растерянному взгляду Альбана, я понял, что план на троих явно не прошел и он предпочел план на двоих. Мне было наплевать, она была брюнетка, вполне ничего, скорее полненькая, она так много работала, что у нее не оставалось времени на серьезные романы; поэтому она ходила в single bars, прекрасно зная, что встретит там одних озабоченных придурков вроде нас. Значит, мне опять придется держать свечку и возвращаться домой не облегчившись, в желтом такси с гаитянином-вуду за рулем. Я вернулся на танцплощадку, которой больше нет. Наверно, вид у меня был кислый; на самом деле меня парализовала робость. Грудастые телки терлись о рубашки от «Брукс бразерс» трейдеров-миллионеров. У меня был еще один плейбоистый приятель, его звали Бернар-Луи; все девицы звали его Белу: Белу-здесь, Белу-там. Я решил держаться к нему поближе. Как утомительно не быть влюбленным: все время надо кого- то соблазнять, а конкуренция жестокая. Ужасно, когда так хочется быть любимым. Думаю, именно в этот момент я решил стать знаменитым.
