Я был маленьким мальчиком, от которого пахло одеколоном «Бьен-этр», в кожаных шортах, с волосами, растрепанными после игр в саду виллы «Наварра» или замка Вогубер в Кенсаке. В ярко-красных вельветовых джинсах фирмы «Newman» я носился под вязами по пригоркам леса в Ирати, катался в его «лощинах по пушистому ковру цвета своих глаз, объедался миндальными пирожными из «Адама» и обпивался горячим шоколадом из «Додена», а потом меня мутило в «астон-мартине», в котором нас туда возили. Полноприводных машин еще не существовало, и на каждом крутом повороте детей, сидящих на заднем сиденье старой отцовской машины, подбрасывало чуть ли не под потолок. Я окунался в холодную воду речки, журчавшей под гигантскими соснами, и дышал напоенным смолой воздухом. Вместе с братом позировал на фоне кучки овец, от которых пахло будущим сыром. Накрытые пеленой дождя пастбища сверкали лаковым блеском, облачное небо казалось манящей ко сну пуховой подушкой, время длилось бесконечно; дети ненавидят медленные прогулки на свежем воздухе, и, я думаю, вид у нас был такой же унылый, как у наших заляпанных грязью резиновых сапог; а неподалеку баскские пони семенили по травяным склонам с ярмарки в Сугаррамурди. Каждое летнее воскресенье в Гетари, опьянев от ладана, я пел в церкви гимны на баскском: «Jainkoaren bildoteha zukenzen duzu mundunko bekatua emaguzu bakea» (»Агнец Божий, который берет на себя грех мира, смилуйся над нами»). Да простят меня баскские друзья за неточную орфографию… Запертый в темнице, я не могу проверить текст по требнику и цитирую по памяти, раз уж в кои-то веки исхитрился хоть что-то вспомнить. В бассейне отеля «Пале» в Биаррице я поскользнулся на трамплине; мать утверждает, что, когда мне без анестезии зашивали рану, я держался стоически. Я горжусь своим детским мужеством, доказательством которого служит шрам под подбородком. У меня был портативный пластмассовый электрофон оранжевого цвета, на котором я проигрывал сорока- пятки группы «Жили-были», Джо Дассена, Нино Феррера и Майка Бранта. Солистка «Жили-были» умерла от передоза, равно как и Джо Дассен, а Майк Брант и Нино Феррер покончили с собой. Так что можно сказать, что мои культурные вкусы всегда были borderline[47]. Я носил слюнявые розовые брекеты, крепившиеся к клыкам резинками, потом металлические кольца, соединенные железной проволокой, царапавшей десны.
Я дышал одним и тем же запахом воска на старых лестницах в По и Гетари, и этот запах сейчас переносит меня в Сар, где мой дед купил еще один дом; там я наблюдал за коровами, спящими на окутанных туманом испанских высокогорных лугах, и катался на паровозике через перевал Ларун. До сего дня я нигде не видел пейзажей красивей, а я немало поколесил по свету. Коровы были бежевые или черные; под небесной голубизной переливались все оттенки зеленого, на котором белыми пятнами выделялись отары овец. Сколько ни вглядывайся, не найдешь ничего, что могло бы показаться уродливым, даже если будешь искать специально, — на все четыре стороны света эти холмы дышали радостью. С отцом и братом мы путешествовали по Америке и Азии, были в Индонезии, на острове Маврикий, на Антильских и Сейшельских островах. Во время этих экзотических вояжей со мной случилось нечто чрезвычайно важное: я еще плохо читал, но начал писать. Были тетради, в которые я заносил все наши передвижения. К сожалению, эти важнейшие вещественные доказательства утрачены.
Куда подевалась школьная тетрадка марки «Клерфонтен», в которой я написал свои первые строки? В качестве автора автобиографии я дебютировал на Бали, в 1974 году. Отец на месяц привез нас в Индонезию: прекрасное и долгое путешествие, о котором, не будь этих записей, я бы и не вспомнил. Именно там я усвоил дурацкую привычку: день за днем я перечислял все, что делал, все, что мы ели, описывал пляжи, концерты народных танцев в традиционных костюмах (скрученные пальцы, склоненные головы, длинные ногти, вывернутые ноги, золоченые головные уборы, островерхие, как кровля храмов), побоища с братом в бассейне, подружек отца, случай с Шарлем, который, прокатившись на водных лыжах, никак не мог выбраться из воды, а также землетрясение, однажды ночью разбудившее нас в отеле «Танджунг Сари», и змею, замеченную Шарлем на дне моря в Кута-Бич, в итоге оказавшуюся тенью от его плавательной трубки. Отец рассказывал, что море кишит «змеями-минутками», названными так потому, что человек, наступивший на это чудище, не проживет и минуты. И после этого искренне удивлялся, с чего это мы купаемся только в бассейне! Но почему ни с того, ни с сего у меня вдруг возникла непреодолимая потребность записывать все происходящее в тетрадь с двойной линейкой? Наверное, уже тогда я понял, что писать значит вспоминать. И я сделался прилежным стенографом повседневности, алхимиком, способным обратить месяц каникул в вечность. Я выводил букву за буквой, стремясь удержать неуловимое мгновение. По этой же причине я вел дневник только во время каникул, проводимых с отцом, — например, на следующее лето, когда мы совершали тур по Америке. И если я все забыл, то, может быть, лишь потому, что моя память — в тех потерянных тетрадках.
Потом настал мой звездный час — меня показали по телевизору в программе братьев Богданофф. В 1979 году я был белокурым мальчиком с девчачьим голоском; в передаче «Время Икс», шедшей в прямом эфире по первому французскому каналу, я заявлял, что «научная фантастика — это разведка границ возможного». Русские братья-близнецы в скафандрах бывали на коктейлях у моего отца и видели меня, вечно погруженного в роман о космических приключениях или в очередной выпуск ежемесячного комикса «Вопящий металл»; потому-то они и предложили мне принять участие в передаче и поделиться своими мыслями юного фаната постатомной эры. Студия канала ТФ1, располагавшаяся на улице Коньяк-Жэ, представляла собой асбестовую летающую тарелку. В понедельник, придя в Боссюэ, я наслаждался завистью одноклассников и уважением отца Ди Фалько, руководившего школой. Благодаря телевизионному успеху я стал директорским любимчиком, и он даже подарил мне сорокапятку с песенкой, слова которой сочинил сам: «Скажи, Дед Мороз, ты существуешь?»
В поклонника научной фантастики меня обратило издательство «Галлимар», запустившее серию детских книг под названием «Тысяча солнц». В этой серии вышли переиздания «Марсианских хроник», «451 градуса по Фаренгейту» Рэя Брэдбери и «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» Роберта Льюиса Стивенсона. Мои вкусы несколько изменились. Там опубликовали также классические романы Г.Д. Уэллса: «Войну миров», «Человека-невидимку» и «Машину времени». Тут я и включился в процесс. Обложки им рисовал Анки Билаль. Потом отец посоветовал мне прочитать «Ночь времен» Баржавеля, и я пережил сильное эротическое потрясение. Элея — замороженная блондинка, обнаруженная во льдах Северного полюса, надолго стала моим женским идеалом; ничто не возбуждает меня больше, чем желание распалить фригидную блондинку. Я проглотил всего Баржавеля: «Опустошение», «Неосторожного путешественника» — еще один великий роман о путешествиях во времени, которыми я тогда бредил. Для меня существовала только фантастика, я собирал серию «Будущее в настоящем»[48], зачитывался сагой о роботах Азимова в карманном формате, но главным образом — «Мирами Нуль-А» А.Э. Ван Фогта (того же издательства), до меня открытыми моим братом.
Шарль тоже любил научную фантастику и коллекционировал футуристические комиксы — его влекла астрономия, галактики и далекие звезды, отсюда — Валериан, Йоко Цуно, Блейк и Мортимер…[49] Может, он тоже мечтал сбежать от самого себя? Я представлял себя одним из последователей «неаристотелевой» логики — персонажем романа «Миры Нуль-А», написанного в 1948 году и переведенного Борисом Вианом. Принцип прост: герой, которого зовут Гилберт Госсейн, замечает, что он не живет в своей деревне, не женат на своей жене, что память играет с ним дурные шутки и он совсем не тот человек, каким себя считал. Впоследствии эту идею многократно заимствовали другие авторы (из недавних примеров достаточно назвать «Матрицу», «Гарри Поттера» и «Хроники Нарнии»). Для ребенка это потрясающе — вообразить, что его жизнь не настоящая, что родители ему не родители, что его брат — на самом деле пришелец, что его подлинные учителя находятся совсем в другом месте, что его внешность обманчива и вообще наши ощущения ничего не доказывают.
Только сейчас я начал понимать, каким надежным убежищем служили мне эти книги. Все мое детство осенялось фантазией, что я голограмма наподобие виденных мною в Диснейленде, в Доме с привидениями, во время поездки в Калифорнию в 1975 году. Моим любимым комиксом был «Филемон» Фреда. Я собрал все выпуски до единого и знал их наизусть. Это история маленького мальчика, который жил на букве «А» Атлантического океана. Оказывается, в другом измерении буквы на наших географических картах — реально существующие острова. Отец не верил Филемону и только отмахивался, когда тот пытался рассказывать, как путешествовал по всем буквам Атлантического океана. Я думаю, у многих детей разведенных родителей развивается пристрастие к иллюзорному, близкое к шизофрении. Они надеются, что где-то существует параллельная вселенная — более дружелюбная, чем наша. Или просто невольно догадываются, что взрослые не говорят им всей правды. Если я потерял память, будучи уже взрослым, то, возможно, оттого,
