стремление к общему благу? Или школы, украшенные чудесными фресками, и каменные трибуны в центре каждой, самой отдаленной деревушки, затерянной в холодных горах, и земля, принадлежащая народу, и свободное проявление национального духа? Или скотоводческие фермы, где царит образцовый порядок; или надежда на будущее? Это страна рабства, где людьми торговали, как скотиной, и племена, искони ее населявшие, яки, папаги, томасахи, были согнаны с мест, истреблены или попраны, они стали ниже пеонов, а их земля разорена или захвачена чужеземцами. В Оахаке была ужасная долина Насьональ, и там на глазах у Хуана, верного семилетнего раба, засекли насмерть его старшего брата, а другой брат, проданный за сорок пять песо, через семь месяцев умер с голоду, потому что рабовладельцу выгодней было купить другого раба, чем кормить получше прежнего, который все равно через год надорвется на работе и умрет. Все это совершил Порфирио Диас: повсюду солдаты, политиканы, и убийства, и попрание политических свобод, и разгул военщины, служившей кровопролитию, осуществлявшей преследования. Хуан знал все это, Испытал на собственной шкуре; и это и еще многое. Позже, во время революции, убили его мать. А еще позже Хуан собственной рукой убил своего отца, который воевал в армии Уэрты, но оказался предателем. Ах, чувство вины и скорби неотступно преследовало и Хуана, потому что он был не из тех католиков, которые очищаются в ледяном омовении исповеди. Но старая, азбучная истина оставалась непоколебимой: прошлое уходит без возврата. И совесть дана человеку для того, чтобы сожалеть о минувшем лишь в той мере, в какой это может повлиять на будущее. Ведь человек, каждый человек, казалось, говорил ему Хуан, подобно всей Мексике, непрестанно должен стремиться вперед. Разве жизнь не борьба, и разве мы не временные пришельцы в этом мире? Революция бушует в tierra caliente[94] любой человеческой души. И невозможно обрести мир, не уплатив сполна дань аду...)
Истинно ли это?
Истинно ли это?
Они едва плелись под уклон, к реке — даже собака, словно убаюканная невнятным монологом, едва плелась, — но вот и река, первый, осторожный, неловкий шаг, потом нерешимость, потом рывок вперед, уверенная поступь, зыбкая и вместе с тем такая плавная, что она рождала как бы ощущение невесомости, словно лошади парили или реяли в воздухе и несли седоков через воды, руководствуемые святым Христофором, а не слепым инстинктом. Собака плыла впереди, исполненная нелепой многозначительности; жеребята, важно кланяясь, погрузились по самые шеи и спешили следом; спокойная вода искрилась под лучами солнца, а ниже по течению, где русло внезапно суживалось, водная гладь разбивалась вдребезги, всплескивала мелкой, но стремительной рябью, вскипала фонтанами и водоворотами, перехлестывала через черные береговые утесы, и чудилось, будто там настоящая стремнина, грозная, неукротимая стихия; низко, над самой головой, исступленными молниями носились какие-то неведомые птицы, стремительно кувыркались и описывали мертвые петли, являя чудеса высшего пилотажа, словно только что вылупившиеся стрекозы. К противоположному берегу стеной подступал лес. За пологой отмелью, левой бугристой расселины, где, по-видимому, продолжалась дорога, стояла pulquerfa[95], и над ее деревянными двустворчатыми дверьми (издали чем-то напоминавшими великолепные парадные галуны на мундире у американского сержанта) трепыхались на ветру яркие ленты. «Pulques Finos»[96] — возвещала поблекшая синяя надпись на ракушечно-белой глинобитной стене и рядом: «La Sepultura»[97]. Зловещее название, но, несомненно, в нем был некий скрытый иронический смысл. У стены, привалившись к ней спиной, сидел индеец, надвинув до бровей широкополую шляпу, и грелся на солнце. Рядом был привязан к дереву конь, принадлежавший ему или кому-то другому, и Хью еще с середины реки разглядел клеймо с номером семь, выжженное на его крестце. К дереву была прибита афиша местного кинематографа;
— Твоя лошадь, Ивонна, не хочет пить, она просто любуется своим отражением. Пусть ее. Ты не тяни поводья.
— Я и не тянула. Знаю сама,— ответила Ивонна с коротким ироническим смешком.
Медленными зигзагами они переправлялись через реку; собака плыла ловко, как выдра, и была уже почти у берега. Хью почувствовал, что какой-то вопрос словно витает в воздухе.
— Ты ведь у нас в гостях...
— Рог favor[98]. - Хью наклонил голову.
— ...не хочешь ли пообедать где-нибудь в ресторане и пойти в кино? Или ты готов мужественно есть стряпню Консепты?
— Как-как? — Хью почему-то вспомнилась первая неделя после его поступления в английскую закрытую школу, неделя, когда еще не знаешь, что делать и как отвечать на вопросы, но чувствуешь, что уже взвалил на плечи общее бремя невежества и оно влечет тебя в переполненные классы, в суету, в беготню и даже хочется отличиться, выделиться среди всех, как было однажды, когда жена директора пригласила его покататься верхом, и это, сказали ему, была награда, но за что именно, он так никогда и не узнал.— Нет, в кино мне как-то не хочется, спасибо большое, — сказал он со смехом.
— Любопытное местечко — быть может, тебе понравится. Тут всегда крутили киножурналы двухлетней давности, и теперь едва ли что-нибудь переменилось. Один и тот же фильм пускают снова и снова. «Беглый раб», «Золотоискатели», выпущенные в тридцатом, и еще, представь себе, в прошлом году мы смотрели видовой фильм «Посетите солнечную Андалузию» как бы вместо хроники об Испании...
— Черт знает что, — сказал Хью.
— И свет обязательно гаснет.
— Кажется, я где-то видел этот фильм с Питером Лорре. Он великий актер, но фильм отвратительный. Говорю тебе, Ивонна, твоя лошадь не хочет пить. Какая-то история про пианиста, которого мучит раскаяние, потому что у него руки убийцы или что-то в этом духе и он все старается отмыть с них кровь. Может, он и вправду убил кого-то, я уже не помню.
— Похоже на кошмар.
— Конечно, но это только кажется.
На другом берегу лошади действительно захотели пить и они сделали остановку. Потом поднялись по откосу на дорогу.
Здесь живые изгороди стали повыше и погуще, они были оплетены вьюнком. Вполне могло показаться, что они в Англии и едут наугад глухим проселком где-нибудь в Девоне или в Чешире. Сходство было полнейшее, его нарушали лишь стервятники, слетевшиеся на свои тайные сборища и кое-где усеивавшие ветки деревьев. Дорога, одолев крутой лесистый склон, теперь расстилалась по ровной земле. Вскоре лес расступился и они перевели лошадей в галоп... «К черту все, как это чудесно, или нет, к черту, как хотелось бы поверить в этот обман, подобно Иуде, — думал Хью, — и вот все повторяется, будь оно проклято, — ведь, может статься, у Иуды была лошадь, или он взял ее у кого-нибудь, или, верней всего, украл после той зари, величайшей из всех зорь, уже сожалея, что возвратил тридцать сребреников. «Что нам до того? Смотри сам», — сказали эти мерзавцы. — И он жаждал выпить рюмку, тридцать рюмок (как наверняка выпьет Джефф сегодня утром), и быть может, ему даже удалось выпить в долг, и ехал, вдыхая приятный запах кожи и лошадиного пота, слушая мерный стук лошадиных копыт, думая, как радостно было бы ему ехать вот так, под ослепительным небом Иерусалима — забывшись на миг, чтобы поистине вкусить эту радость, — как чудесно было бы все, если б только я не предал вчера этого человека, хотя я прекрасно знаю, что не мог его не предать, как все было бы чудесно, когда бы этого не случилось, когда не было бы роковой необходимости удивиться...»
И вот снова явился он, искуситель, трусливый, всепагубный змей: растопчи же его, дурак безмозглый, будь достоин Мексики. Разве ты не преодолел реку? Во имя господа, погибни, И Хью действительно раздавил маленькую, уже дохлую змейку, распластанную на дороге, словно оброненный кем-то поясок. А может, то была ящерица.
Они ехали теперь по самому краю то ли большого, запущенного парка, то ли некогда пышной рощи высоких, горделивых деревьев. Они перешли на шаг, и Хью, придержав лошадь, несколько времени ехал один... Жеребята отделяли его от Ивонны, а она смотрела прямо перед собой застывшим, безучастным взглядом и, видимо, не замечала ничего вокруг. Ручьи были искусственно запружены; должно быть, некогда они орошали рощу, но теперь русла их заглушила палая листва — хотя многие деревья не осыпались, и на земле чернели густые, частые тени, — а по опушке разбегались тропы. В такую же тропу постепенно
