насекомое, и Эффригиса, который яростно содрогается, тебе понравился бы Эффригис... и Мамес, которые движутся задом наперед, и странно-ползучих Рамисен... — говорил консул. — Они могут обретать плоть и постигать зло. Пожалуй, их не назовешь разумными существами в полном смысле слова. Но все они в ту или иную пору витали над моей постелью.
В это время они, все втроем, поспешно, весело и в полнейшем согласии между собой, уже вышли из дома. Хью, у которого после выпивки мутилась голова, слушал в полусне болтовню консула — Гитлер, бубнил тот, когда они вышли на калье Никарагуа, — и это вполне могло бы оказаться по части Хью, заинтересуйся он данным вопросом своевременно, — хотел истребить евреев лишь для того, чтобы завладеть тайными познаниями, которые хранятся на книжных полках, — и тут в доме неожиданно зазвонил телефон.
— Ладно, пускай себе трезвонит, — удержал консул Хью, который хотел было вернуться.
Телефон трезвонил долго (потому что Консепта ушла), трели метались в пустом доме, как птицы в клетке; потом затихли.
Когда они пошли дальше, Ивонна сказала:
— Джефф, ты напрасно обо мне беспокоишься, я превосходно отдохнула. Но если кому-нибудь из вас прогулка в Томалин кажется утомительной, почему бы нам просто не пойти в зверинец?
Она посмотрела на обоих в упор, строго и неотразимо, своими ясными глазами из-под низковатого лба, и эти глаза не ответили на улыбку Хью, хотя губы едва заметно дрогнули. Быть может, нескончаемая болтовня Джеффа обнадежила ее, показалась ей добрым знаком. Быть может, это действительно так! Внимая ему преданно и увлеченно, а иногда отпуская вскользь короткие посторонние замечания о переменах вокруг, о развалинах, об одежде какого-нибудь прохожего, о куче угля, о погребах со льдом, о погоде — ветра-то как не бывало, правда? Кажется, нынче будет чудесный, тихий денек, и пыль совсем почти улеглась, — Ивонна, освеженная недавним купанием, взирая на мир заново, беспристрастным взглядом, шла легко, и грациозно, и непринужденно, без следов усталости; но шла она, к удивлению Хью, отдельно, чуть поодаль. Бедняжка Ивонна! Когда она вышла из своей комнаты, готовая к пути, ему показалось, будто это как бы встреча после долгой разлуки, но вместе с тем и расставание. Ведь теперь уже Хью был не нужен ей, их «заговор» коварно подточили суетные обстоятельства, в ряду которых присутствие его здесь занимало но последнее место. Теперь уж немыслимо, как они стремились прежде, искать с нею уединения, даже желая в душе добра Джеффу. Хью тоскующим взглядом окинул склон, мысленно повторяя путь, который он утром проделал вдвоем с нею. Теперь они быстро шагали в обратную сторону. И утро это уже отодвинулось в прошлое, как детство, как далекие времена накануне минувшей войны; а впереди простиралось будущее, неотвратимое, бессмысленное, чудовищное, оглашаемое бренчанием гитары. Ощущая тягостное это бремя, Хью уловил, доглядел невольно своим репортерским глазом, что Ивонна без чулок и сменила желтые брюки на элегантный костюм из белого атласа с единственной пуговкой у пояса, а под него надела блузку, глухо застегнутую на шее и яркую, как фон на картине Руссо; в меру высокие каблуки ее красных туфелек дробно постукивали по разбитой мостовой, на руке висела красная сумочка. Со стороны никто не заметит гложущего ее душу страдания. Никто не заподозрит в ней безнадежность, не помыслит, что она сама едва ли знает, куда идет, не сообразит, что она бредет слепо, будто во сне. Как она счастлива, как прелестна, скажет всякий. Наверное, спешит в отель «Белья виста» на любовное свидание!..
Женщины среднего роста, стройные, преимущественно разведенные со своими мужьями, страстные, но ревнивые, подобны ангелам, златокудрым и темноволосым, для человека, тайно одержимого пагубным демоном тщеславия в женском обличье американки с грациозной, стремительной походкой, с младенчески свежими, тронутыми загаром лицами, с тонкой, шелковистой на ощупь кожей, с волосами, блестящими, свежевымытыми и влажными, словно они еще не просохли и причесаны нарочито небрежно, с тонкими смуглыми руками, не привыкшими качать колыбель, со стройными ножками, — сколько веков под невыносимым игом минуло, прежде чем они появились на свет? Им безразлично, кто победит на Эбро, потому что для них это просто-напросто грызня во имя честолюбия. И смысла в ней они не видят, только дураки способны умирать во имя...
— ...Эти средства оказывают терапевтическое действие, я не раз слышал. А зверинцы были в Мексике, как видно, спокон века — известно даже, что Монтесума, человек обходительный, показывал зверинец мужественному Кортесу. И тот, бедняга, решил, будто его завлекли в подземное царство,
Консул остановился, заметив, что на стене сидит скорпион.
— Alacrаn?[126] — произнесла Ивонна.
— Похож на скрипку.
— Странные твари эти скорпионы. Им наплевать на все и вся... А этот просто великолепен. Пускай его живет. Только он все равно сам ужалит себя и подохнет. — Консул махнул тростью...
Они поднимались по калье Никарагуа, меж двумя обгоняющими друг друга ручьями, мимо школы, за которой серели надгробные плиты и виднелись качели, похожие на виселицу, мимо высоких, глухих стен и живых изгородей, увитых пунцовыми цветами, среди которых покачивались на веточках оранжевые птицы, издавая скрипучие крики. Хью теперь радовался своему опьянению, он помнил с детства, что последний день каникул непременно будет отравлен, если куда-нибудь пойти, ведь время, которое ты надеялся таким образом усыпить, вдруг настигает тебя вероломно и беззвучно, как акула, преследующая пловца. Box! — возвещала афиша. — Arena Tomalin. El Baldn vs. El Redondillo. Шар против Мячика, что за чушь? Domingo ... Значит, это будет только в воскресенье, а сегодня они увидят травлю быков, обычное дело, не стоит даже афишу вывешивать. «666»: эти цифры лезли в глаза с рекламы какого-то средства от паразитов, а пониже была нарисована стена и какие-то жестянки неопределенно-желтого цвета, на которые консул взглянул с молчаливым удовольствием. Хью усмехнулся тайком. Пока что консул держится великолепно. Он выпил свой «необходимый минимум», и был ли этот поступок благоразумным или же безрассудным, все равно совершилось чудо. Вот он шагает, прямой как струна, плечи развернуты, грудь вперед: и всего замечательней эта его личина безупречности, непререкаемости, особенно когда рядом с ним ты, выряженный ковбоем. Твидовый костюм сидит на нем великолепно (пиджак, который Хью брал поносить, почти не измялся, а теперь Хью надел другой, тоже с его плеча), на шее старомодный галстук, белый в голубую полоску, щеки гладко выбриты стараниями Хью, волосы аккуратно зачесаны, каштановая, с проседью, бородка ровно подстрижена, в руке трость, на носу темные очки — кто посмеет, у кого повернется язык отказать этому человеку в совершеннейшей благопристойности? А если этого благопристойнейшего из людей, говорил, казалось, всем своим видом консул, время от времени едва заметно покачивает, что из того? Кто обратит внимание? Всегда можно объяснить это — коль скоро в чужой стране англичанин в любую минуту должен быть готов к встрече с другим англичанином — морской привычкой. Или сослаться на свою хромоту, приобретенную, разумеется, вследствие охоты на слонов либо в давней героической стычке с патанами. Незримый тайфун свирепствовал над каменной зыбью улицы: но кто замечал его присутствие, а уж тем более — следы разрушения в голове, сотрясаемой его неистовством? Хью смеялся.
вдруг произнес консул и великодушно добавил, озираясь вокруг:— А денек чудесный, как на заказ для прогулки.
No se permite fijar anuncios...[127]
Ивонна теперь шла будто совсем одна: они поднимались по склону гуськом, впереди Ивонна, а за ней, по отдельности, консул с Хью, и какие бы чувства ни владели их безумными, слитыми воедино душами, Хью забыл обо всем, так как смех уже душил его, и консул едва удерживался, чтобы не рассмеяться тоже. Они шли столь странным образом потому, что им навстречу быстрым шагом, почти бегом, пастушок гнал стадо коров; он не бил их, а бережно, словно в грезах умирающего индийца, брал за хвосты и направлял козлы. Ивонна повернула голову и улыбнулась Хью. Но у этих козлов вид был кроткий и ласковый, а на шеях
