— Сервантес, — сказал консул, перебивая Хью, — вы родом из Оахаки?
— Нет, сеньор. Из Тласкалы. Я тласкалец.
— Так-с, — сказал консул. — И что же, hombre, там, в Тласкале, растут вековые деревья?
— Si. si, hombre. Вековые деревья. Много деревьев.
— И Окотлан. Окотланская святыня. Ведь это в Тласкале?
— Si, si, senor, si, Окотланская святыня, — подтвердил Сервантес, отходя к стойке.
— И Матлалкуэятль.
— Hi, hombre. Матлалкуэятль. Тласкала.
— И лагуны?
— Si ...много лагун.
— И разве лагуны эти не изобилуют водоплавающей птицей?
— Si, sеnоr. Мuу fuerte... в Тласкале.
— Ну вот, — сказал консул, оборачиваясь к Хью с Ивонной, — что же вы имеете против моего предложения? Что же с вами такое, друзья мои? Может, ты все же раздумал ехать в Веракрус, Хью?
У двери вдруг вызывающе громко забренчала гитара, и Сервантес снова подошел к ним:
— Эта песня имеет название «Черные цветы». — Сервантес хотел было подозвать гитариста. — Там поются такие слова:
«Я страдаю потому, что твои губы говорят всегда ложь и по целуй их приносит смерть».
— Гоните его в шею. — сказал консул. — Хью, cuantos trenes hay el dia para Vera Cruz?[195] Гитарист заиграл что-то другое.
— Это песня крестьянина, — сказал Сервантес, — про быков.
— Хватит с нас быков на сегодня. Гоните его отсюда, роr favor, — сказал консул. — Что это с вами, право? Ивонна, Хью... Такая бесподобная, дивная мысль, и такая разумная. Поймите же, под лежачий камень, — камень, Сервантес!
— вода не чечет... Tласкала как раз не пути и Веракрус, Хью, поверь моему слову... И больше мы никогда не увидимся с тобой, старина. Такое у меня предчувствие... Надо выпить по этому случаю. Брось, меня не проведешь, я тебя насквозь вижу... Пересадка в Сан-Мартин Тексмелукан в обоих направлениях...
За дверьми, с низкого неба коротко прогремел гром, Сервантес проворно принес кофе; чиркая спичками, он предлагал им прикурить.
— La superstiсion dice, — сказал он с улыбкой, зажег еще спичку и поднес ее консулу, — que cuando tros amigos prenden su cigarro con la misma cerilla, el ultimo muere antes que los otros dos[196].
— У вас в Мексике есть такое поверье? — спросил Хью.
— Si, senor. — Сервантес кивнул. — Но на войне с этим нельзя считаться, потому что там у многих солдат бывает только одна спичка.
— «Огненная палочка», — сказал Хью, закрывая огонек ладонью, в то время как консул прикуривал. — У норвежцев спички называются куда образней, чем у нас.
...Смеркалось; гитарист, кажется, сидел теперь в уголке, и на нем были темные очки, последний автобус уже ушел, они опоздали и не могли бы уехать при всем желании, а ведь автобус этот отвез бы их в Тласкалу, домой, но зато теперь, когда они пили кофе, консул, казалось ему, снова вдруг заговорил трезво, красноречиво, непринужденно, он поистине был великолепен и не сомневался в том, что Ивонна, сидящая напротив, счастлива с ним, как прежде. «Огненные палочки», Хью сказал, что у норвежцев так называются спички, вспомнилось ему. И он говорил про индо-арийцев, про иранцев, про священный огонь, который жрец призывает с неба при помощи огненных палочек. Он говорил про священные возлияния, про нектар бессмертия, о котором сказано в «Ригведе», про гашиш, который, надо полагать, действует почти так же, как мескаль, но тут он предусмотрительно переменил тему и говорил уже про норвежскую архитектуру, или, верней, про архитектурные памятники Кашмира, где, можно сказать, преобладает сугубо норвежский стиль, взять хотя бы деревянную мечеть в Хамадане с ее тонкими, высокими минаретами и орнаментами, словно парящими по верху стен. Он говорил о парке Борда в Куаунауаке, напротив кинематографа сеньора Бустаменте, о том, что парк этот почему-то живо напоминает ему берег Нишат Бага.. Консул говорил о ведических богах, которым, собственно, не присущ антропоморфизм, а вот Попокатепетль и Истаксиуатль... Или это не так? Но все равно консул уже снова говорил о священном огне, священнодейственном огне, о каменном прессе для отжимания божественного вина, о жертвенных хлебах, быках и лошадях, над которыми жрец произносит нараспев ведические изречения, о том, что обряд возлияния поначалу бил очень прост, но со временем становился все сложнее, свершался с неукоснительным соблюдением всех правил, и при малейшей оплошности — хихикс! — жертва теряла силу. Возлияния, божественный напиток, мескаль, ох, мескаль, да, он вернулся к этому и сразу снова повел речь о другом, почти так же хитроумно, как раньше. Он говорил о женах, которых приносили в жертву, и о том, что в рассматриваемые времена в Таксиле, близ Кхиберского перевала, бездетная вдова могла вступить в левиратный брак со своим деверем. Консул вдруг обнаружил некую глубинную связь, помимо простого созвучия, между Таксилой и Тласкалой: ведь когда великий ученик Аристотеля — послушай, Ивонна, — Александр Македонский вступил в Таксилу, разве он не заручился наперед, как сделал и Кортес, поддержкой Амбхи, повелителя Таксилы, который тоже видел в союзе с чужеземным завоевателем превосходный способ избавиться от соперника, только не от Монтесумы, а от Паураве, что властвовал в междуречье над землями от Джхельмы до Ченаба? Тласкала... Консул говорил не хуже сэра Томаса Брауна про Архимеда, Моисея, Ахиллеса, Мафусаила, Карла Пятого и Понтия Пилата. Консул говорил также про Иисуса Христа или, вернее, про Юса Асафа, который и был Христом, согласно кашмирской легенде ,— после снятия с креста он ушел в Кашмир, дабы отыскать исчезнувшие колена Израияевы, и там, в Шринагаре, умер...
Но вышло какое-то пустяковое недоразумение, консул и не говорил вовсе. Нет, это ясно. Он слова не вымолвил. Все было лишь иллюзией, ураганом бессвязных мыслей, и наконец вот сейчас, сию секунду, все прояснилось, обрело безукоризненную и совершенную стройность.
— Поступок человека сумасшедшего, пьяного, — сказал он, — или сильно возбужденного представляется менее свободным и более необходимым тому, кто знает душевное состояние того, кто совершил поступок, и более свободным и менее необходимым тому, кто этого не знает.
Это было как фортепианная музыка, как короткая пьеска, совсем несложная — он и в excusado уходил, вспомнилось ему теперь, для того главным образом, чтобы восстановить это в памяти, привести в порядок, — и еще, пожалуй, это было как цитата из Мэттью Арнольда, что привел Хью, и как короткое музыкальное произведение, прилежно разученное много лет назад, но едва лишь захочешь его сыграть, оказывается, что ты его позабыл, а потом, в один прекрасный день, когда напьешься по-настоящему, пальцы сами собой заскользят по клавишам и каким-то чудом польется освобожденная мелодия во всем своем совершенстве; только вот у Толстого он еще не улавливал мелодии.
— Что такое? — спросил Хью.
— Неважно. Я всегда возвращаюсь к существу дела и развиваю прерванную мысль. В противном случае разве мог бы я так долго оставаться консулом? Когда мы решительно не понимаем причины поступка — это я говорю, чтобы напомнить тебе, если ты отвлекся, твои же рассуждения о сегодняшних событиях, — все равно, в случае ли злодейства, доброго дела или даже безразличного добру и злу поступка, мы в таком поступке, согласно Толстому, признаем наибольшую долю свободы. А стало быть, согласно Толстому, нам не следовало проявлять такого равнодушия, какое мы выказали...
— «Все без исключения случаи, в которых увеличивается и уменьшается наше представление о свободе и необходимости, имеют только три основания», — сказал консул. — Это неизбежно.
— Более того, — продолжал он, — согласно Толстому, мы, прежде чем осудить вора — если это вор, — должны бы себя спросить: какова его взаимосвязь с прочими ворами, каковы его семейные обстоятельства, его отношение ко времени и, более того, его отношение к внешнему миру, а также к причинам, произведшим поступок... Сервантес!
— Выходит, мы должны выяснять все это невесть сколько времени, а бедняга между тем пускай себе подыхает на дороге, — говорил Хью. — Как обстояло дело? Никто не имел возможности вмешаться, прежде чем поступок был совершен. Насколько мне известно, никто из нас не видел, как он украл деньги. И кстати, Джефф, о каком преступлении ты говоришь? Будто было только одно преступление... Ведь если мы не
