красивая… Потом педагогический институт… Первое для нее политическое откровение в словах Мориса Тореза, которые она услышала как-то вечером по радио: «Мы — поборники чистейшего и благороднейшего идеала, какой когда-либо знало человечество»[22]. Ее первое участие в общественной жизни во время каникул: собрание молодых девушек, и вот одна из них, приехавшая из Парижа, привлекает всех остальных к сбору банок сгущенного молока для маленьких детей в Испании… Бесконечные споры с ее добрым, честным отцом… Потом первое большое горе — смерть матери… Внезапное сознание, что она уже не ребенок… Отъезд в Бордо; отец — скрипач в Оперном театре, сама она ждет места учительницы; безденежье, с трудом скрываемая бедность… И важный этап в ее жизни: митинг в апреле 1939 года, вечером, в Бордо… Она пришла на этот митинг после долгих колебаний, почти тайком. И внезапно ощутила, что она не одна, что ее окружает здесь множество друзей. Слова докладчика навсегда врезались ей в память: она могла бы повторить сегодня все сказанное им почти слово в слово. Казалось, что его призыв был обращен именно к ней, и она сразу откликнулась на этот призыв, подав в тот же вечер заявление о вступлении в партию… Оратором был Марсо… Тогда его называли Шарль Морэн… Ни он, ни она в то время не знали друг друга. Только позже, в самый разгар войны, они впервые встретились и заговорили друг с другом… Он произвел на нее очень сильное впечатление… Затем быстро промчалась вереница первых месяцев подпольной жизни: недоразумения с докерами, незабываемые воспоминания о Леру, ее первая встреча с Бернаром… Их любовь… Несколько недель огромного счастья, пережитого в их маленькой комнатке, и вдруг его арест, последнее письмо и ужасное известие: он расстрелян вместе с другими товарищами… Затем ее пребывание в Градиньяке у матери Бернара. Ее отчаяние, порой даже мысли о самоубийстве, потом снова возвращение к борьбе… Арест ее доброго, милого отца, отъезд в Дордонь, рождение партизанских отрядов, которые росли буквально у нее на глазах… Наконец, новая встреча с Марсо… С тем Марсо, который появлялся в ее жизни до и после Бернара… И вот однажды вечером Марсо признался ей в любви… Как хорошо, что она осталась верна памяти Бернара… Ей не в чем упрекнуть себя… Не в чем. Она проживет «столько, сколько живут розы»[23] . И все же ей не хочется умирать, так не хочется умирать! Если бы она могла хотя бы написать прощальное письмо, как это сделал Бернар… Но кому? Мысли ее смешались… Она не решается назвать имя, которое приходит ей на ум. Перед ней мелькает столько лиц, столько воспоминаний, и разобраться в них так трудно… Но в одном она твердо уверена: партия и родина сливаются в ее представлении в одно целое, и им посвящена ее последняя мысль…
Обычно расстреливают на заре. И как раз в этот момент Роз уснула…
Проснувшись, она почувствовала, что надежда ее оживает. Конечно, она надломлена усталостью и побоями, голодна, заключена в одиночную камеру и, очевидно, в ту, где содержатся приговоренные к смерти, но все же она еще жива.
Роз утратила всякое представление о времени. Ее камера освещалась через маленькую форточку. Сквозь решетку она увидела клочок неба и верхушку какой-то крыши. Небо было серое. По черепице моросил мелкий дождик. Роз принялась разглядывать обстановку камеры… Она была очень проста. В глубине — кровать, слева — маленький откидной стол, вделанный в стену, табуретка, прикрепленная к полу цепью. В углу, возле двери, — отвратительная лохань под согнутой трубой. Роз нажала кнопку, вделанную в стену, и из трубы полилась вода. В другом углу, как раз на уровне руки, — полка, где положен котелок, деревянная ложка и грязная-прегрязная тряпка. Вверху — маленькое решетчатое отверстие, предназначенное, очевидно, для отопления или вентиляции. Простыни на постели были такие черные, что она, конечно, никогда не решилась бы лечь на них раздетой. Подняв одеяло и тюфяк, Роз обнаружила клопов… Давным-давно не беленные стены были исцарапаны и сплошь испещрены надписями. Здесь можно было найти все, что угодно: имена, даты, календари, непристойные рисунки, надписи всякого рода. Одна из них привлекла внимание Роз:
Чья-то кощунственная рука стерла подпись и дату. Тут же, пониже, другая рука написала, но когда именно, раньше или позже, — сказать было трудно: «С 44-го до завтрашней утренней раздачи бурды. Да здравствуют девчонки!» Все эти надписи причиняли Роз душевную боль.
Закончив осмотр камеры, Роз решила узнать, что находится снаружи. Она влезла на кровать. Правда, ей это удалось не сразу, так как мешала острая боль в боку, — Роз даже начала опасаться, что внутри у нее что-то повреждено… Но кровать была не настолько высока, чтобы с нее можно было дотянуться до окна, и Роз прекратила дальнейшие попытки выглянуть наружу. Она присела на минутку, чтобы осмотреть больные места. Тело оказалось покрыто синяками и кровоподтеками, но переломов как будто нигде не было… Может быть, в камере по соседству находится папаша Дюшан? Может быть, здесь, рядом с ней, есть и другие заключенные? Роз постучала в правую стенку, сначала тихо, потом сильнее, кулаком. Никакого отклика. Такой же стук в другую стенку тоже остался без ответа. Она только что собралась снова постучать, как вдруг услыхала лязг открывающегося дверного засова. Сердце у нее замерло… Перед ней появился немецкий солдат…
— Auf![24]
Роз шагнула вперед, собираясь следовать за ним… Однако солдат, взяв Роз за руку, толкнул ее к задней стенке камеры и знаками объяснил, что она должна убрать свою кровать и прикрепить ее к стене. После этого солдат ушел, не сказав больше ни слова. Роз услышала, как снова щелкнул замок, и тут обнаружила, что над задвижным решетчатым окошком имеется глазок, которого она раньше не заметила. Решив, что за ней следят, она уселась на табурет и стала ждать… Снаружи доносился лишь приглушенный шум дождя, хлеставшего по деревьям, гудки автомобильной сирены да отдаленные звуки голосов.
Она снова погрузилась в думы, но вскоре глухой стук прервал ее мысли. Открылось окошечко. В нем мелькнуло какое-то лицо, которое она не успела разглядеть, и чья-то рука положила на полку кусок черного хлеба. Это было важным для Роз событием, служившим хорошим предзнаменованием. Значит, ее не собираются немедленно расстрелять. Уже выигран один день, а может быть, и больше… Эта оттяжка подтвердила ее предыдущие предположения… Возможно, даже есть шанс спастись. Она потянулась за куском хлеба и с аппетитом принялась его жевать…
И вдруг Роз насторожилась. Где-то совсем близко раздался голос, звавший ее:
— Эй, новый жилец! Ты слышишь меня?
— Слышу! — закричала Роз.
— Подойди к окну!
— Слишком высоко!
— Влезай на койку и держись за форточку.
Роз вспомнила о глазке и на секунду задумалась, как бы избавиться от наблюдения. Отщипнув немного хлебного мякиша и размяв его, она прилепила лепешку к глазку. С бьющимся от волнения сердцем, испытывая сильную боль, Роз с большим трудом взобралась на поднятую койку. Ничего увидеть она не смогла, но зато слышала все вполне отчетливо.
— Кто со мной говорит?
— Я. Меня зовут Марсель. Ты политическая?
— Да, коммунистка, партийный работник.
— Кто тебя арестовал? Можешь говорить смело. Здесь все свои.
— Немцы и дарнановцы.
— Какие новости?
— Русские прорвали фронт в Польше.
— Мы знаем. Говорят, что Морис приехал в Алжир? Правда ли это?
— Я этого не слышала.
