дверях только что стали свидетелями скрепления брачного союза и должны были засвидетельствовать тот факт, что молодая жена оказалась чистой, а муж — способен к исполнению супружеских обязанностей.
— Конечно, это лишь одна из интерпретаций этой картины, — усмехнулся мужчина, глядя на расширившиеся от удивления глаза Судхи. — Кое-кто из исследователей полагает, что это просто сцена обручения.
Судха подошла еще ближе к полотну, стараясь не смотреть на их общее отражение в стекле.
— Ну а туфли? — спросила она. — Они что-то тоже означают? — Она указала на пару деревянных мужских сабо, которые валялись на переднем плане картины, и более изящных красных туфелек на заднем.
Мужчина повернулся к Судхе лицом. Он оказался старше, чем она ожидала, ему, наверное, было уже под сорок, а его глаза, ясные, ярко-голубые, путешествовали по ее лицу, застывая на изломах и плоскостях ее глаз, щек и носа. Мужчина немного помолчал, потом серьезно произнес:
— Думаю, здесь могут быть две трактовки: или они стоят на святой земле, или же дама только что вернулась после удачного похода по магазинам.
Тогда Судха не знала, насколько знаменито было полотно, которое они обсуждали, но ее новый знакомый ни разу не дал ей почувствовать собственное превосходство. Они перешли в другой зал, потом в следующий, а он все так же шел рядом, слегка нагнувшись к ней и комментируя полотна, у которых они останавливались. Под конец он спросил, не выпьет ли она с ним чая. В кафетерии музея они наконец-то представились друг другу. Его звали Роджер Фезерстоун, он был доктором исторических наук, искусствоведом, работал редактором одного известного журнала и даже написал книгу об особенностях портретного искусства эпохи Ренессанса.
Он ухаживал за Судхой немного старомодно, но очень романтично: цветы каждый раз, когда он приходил к ней в гости, частые подарки — перчатки, бриллиантовые сережки, дорогие духи. В своей семье он был единственным сыном, но вырос, скитаясь по интернатам: отец работал (смешно сказать!) в Индии на компантю «Зингер», продавал швейные машины. Впрочем, к этому времени оба его родителя давно умерли. Роджер родился в Бомбее и провел там первые три года своей жизни, правда, в его памяти не осталось упоминаний о том времени. В возрасте двадцати лет он женился на девушке, с которой познакомился в Кембридже; однако через два года она ушла от него, отказавшись от всего имущества, и постриглась в монахини в один из отдаленных тибетских монастырей.
Роджер взял на себя труд и право решать, как им проводить свободное время: заказывал билеты в театр столики в ресторанах, придумывал новые места для пикника или вел Судху на прогулку в один из чудесных лондонских парков. Он никогда не опаздывал, никогда не забывал позвонить, старался не нарушать данных им обещаний, и вскоре Судха почувствовала, как близки они по духу: обоим чужды были излишества, оба трезво смотрели на жизнь, хотя в душе оставались немного романтиками. Роджер любил и умел готовить, да и ел с удовольствием. Когда Судха впервые осталась ночевать у него в квартире, он приятно удивил ее: с утра пораньше сбегал в булочную за пирожными, а потом подал ей завтрак на подносе в постель. Много лет он жил один, но теперь с удивительной легкостью впустил Судху в свою жизнь, выдал ей ключ от квартиры и освободил несколько ящиков в комоде, чтобы она могла разложить свои вещи, а в ванной выделил ей для косметики ровно половину стеклянного шкафчика. В юности он мечтал стать художником, даже поступил в Художественную академию Челси, но однажды преподаватель ненароком обронил, что не видит в нем особенных перспектив, и Роджер бросил академию и больше никогда не прикасался к холсту. Он рассказывал об этом без горечи, как и Судха, он не обвинял Небеса и людей в отсутствии у себя тех или иных талантов. Но он умел быть резок; в своих искусствоведческих статьях мог высмеять не понравившуюся ему картину или художника, в ресторане — отказаться от столика на проходе или отослать назад вино, если оно пришлось ему не по вкусу. Как и Судха, он был умерен в употреблении алкоголя и за ужином никогда не выпивал больше двух бокалов вина, хотя всегда заказывал бутылку.
На Рождество она не поехала домой, солгав родителям, что по горло завалена работой. На самом деле они с Роджером тогда впервые отправились вместе в отпуск — сначала в Севилью, потом в Коста- дель-Соль. Когда Судха вернулась, на двери в ее комнату была прикреплена записка от ее родителей с просьбой позвонить. Судха побежала к платному телефону, который стоял в фойе их общежития — новости были неутешительные: родители получили уведомление из университета о том, что, если Рахул срочно не повысит успеваемость, ректорат поставит вопрос о его исключении. Он сейчас дома, сказала мать, но после того, как отец попытался воздействовать, Рахул вообще перестал разговаривать с ними. Судха была рада, что Роджер не слышал этот разговор: он поцеловал ее на прощание в такси у дверей общежития и отправился к себе. Судха не посвящала его в свои семейные проблемы: когда они познакомились, она нарисовала довольно расплывчатый портрет успешной эмигрантской семьи, которым Роджер остался доволен: с одной стороны, он вполне укладывался в его представление о том, какие у Судхи должны быть родные, а с другой стороны, не представлял угрозы их счастью. «Мне очень хочется с ними познакомиться», — нежно сказал он Судхе, и она надеялась, что таким образом он выразил серьезность своих намерений. Однако Роджер не расспрашивал Судху о деталях, и поэтому она не рассказала ему о проблемах Рахула, о его аресте и о том, что уже много месяцев она не разговаривала со своим братом.
Мать умоляла ее надавить на Рахула, уговорить его взять себя в руки, но только позже, а то тогда его не было дома. Судха позвонила через несколько дней. Она сама была удивлена тому, как сильно расстроилась, услышав дурные новости о брате, и злилась на родителей: как всегда, они хотели решить проблему ее руками. Она позвонила из квартиры Роджера по телефонной карте днем, когда Роджер был на работе. В первую неделю января Рахулу исполнилось двадцать лет, и она его еще не поздравила его с днем рождения, поэтому, когда брат подошел к телефону, Судха пожелала ему успешной сдачи экзаменов. В Америке был полдень, в Лондоне — ранний вечер. За окном небо начинало темнеть, на кухонном столе стояли тарелки с хлебом, сыром и оливками, которыми они с Роджером собирались поужинать.
— Все в порядке? — спросила она.
— Прекрасно, спасибо. Ма и баба разводят истерику на пустом месте. — Рахул говорил легким, непринужденным тоном, как будто ничего особенного в его жизни не происходило, и сразу же начал расспрашивать ее о Лондоне.
— Но родители сказали мне, что ты не сдал два экзамена.
— Ну и что? Эти предметы мне не нужны.
— А ты вообще ходишь на занятия?
— Ну хоть ты-то отстань от меня, диди, — лениво сказал он, но она почувствовала, что настроение у него сразу испортилось.
— Нет, скажи мне, ты ходишь на занятия? — настаивала она.
Последовала пауза. Судха услышала щелчок зажигалки, затем брат глубоко затянулся дымом.
— Я вообще не хочу этим заниматься.
— А чем же ты хочешь заниматься? — спросила она, уже не скрывая своего раздражения.
— Я пишу пьесу.
Судха удивилась, но даже обрадовалась: по крайней мере, брат не просто бил баклуши, а чем-то увлекся. У него с детства была склонность к литературе. Судха вспомнила, что когда-то, когда она еще училась в Пенсильванском университете, Рахул смеха ради написал эссе на тему, которую им задал на дом преподаватель по философии, что-то насчет платоновского «Евтифрона», а потом преподаватель долго хвалил ее за прекрасную работу.
Судха задумчиво отправила в рот оливку, выплюнула на ладонь узкую темно-фиолетовую косточку и положила ее на край расписной тарелки, которую они с Роджером купили в Севилье.
— Но это же прекрасно, Рахул, поздравляю. Но это увлечение не должно мешать учебе.
— Я больше не хочу ходить в этот дурацкий колледж.
— Ты же знаешь, ма и баба этого не одобрят. Закончи колледж, а потом делай, что твоей душе угодно.
— Мне надоело терять зря время, понимаешь? И я хочу назад свою машину. Невозможно все время торчать дома. Я здесь как в западне, мне тут все осточертело.
Судха вовремя прикусила язык — конечно, незачем наступать ему на больную мозоль, да только отец все равно больше не доверил бы ему машину.
— Всего два года жизни, Рахул, постарайся продержаться. Иначе ты потом возненавидишь себя за
