— С Бруно стряслась беда… еще в сорок первом году. Он спутался с немцами. Об этом узнали партизаны и… повесили.
Тщетно пытался Пацеплис заметить на лице дочери удивление, сострадание или радость. Анна даже бровью не повела, только проронила:
— Вот как? — и снова спросила: — А Таурини еще в Ургах?
— В Ургах теперь машинно-тракторная станция, — ответил Пацеплис. — Жена умерла еще при немцах, а сам, как фронт стал ближе к Латвии, уехал в город. Наверно, удрал с немцами. Здесь бы ему не поздоровилось. Сына тоже потерял в самом начале войны.
— Айвара? — спросила Анна.
— У Тауриня других ведь не было. Как в воду канул. Потом прошел слух, что его застрелили где-то на большаке.
— В последний раз я видела Айвара недели две тому назад, — сказала Анна. — Он сейчас капитан и командует батальоном в Латышской стрелковой дивизии.
— Приемный сын Тауриней заодно с красными? — Лавиза от удивления всплеснула руками. — Тогда Тауринь зря удрал. Кто бы его сейчас посмел тронуть? Сын — офицер Красной Армии!
— Нет у него сына, — отрезала Анна, — Айвар больше не Тауринь, он носит фамилию своего настоящего отца… Лидума.
— Ну и чудеса… — пожал плечами Антон Пацеплис — Разве родной его отец жив?
— Он заместитель народного комиссара, а на войне был подполковником, — ответила Анна. — Что, отец, моя комнатка свободна?
— Как ты ушла, так все по-прежнему осталось… — вместо Антона ответила Лавиза.
— Могу я положить там свои вещи? — снова обратилась Анна к отцу. Тот посмотрел на жену, развел руками и буркнул:
— Мне что, клади. Комнатенка все равно пустая.
— Там не мыто и не метено с начала войны, — добавила Лавиза. — Если хочешь там жить, берись сначала за воду и веник. С меня и так хватает уборки. Теперь ведь не то, что раньше: если наймешь человека подоить коров, пополоть в огороде, сразу запишут в кулаки и заставят платить большие налоги.
И мачеха, как будто ждавшая удобного случая высказаться, еще долго ругала Советскую власть. Она была недовольна и заготовкой сельскохозяйственных продуктов, и лесозаготовительными работами, и новым председателем волисполкома.
— Неужели не могли назначить в председатели человека получше? — возмущалась Лавиза. — Выбрали Регута — последнего бедняка: ни земли у него, ни скота, ни машин. Весь век только и знал что батрачил.
Анна молча слушала и все запоминала. Ее молчание придавало мачехе смелость, и она совсем расходилась. Изредка Лавиза обращалась к Пацеплису:
— Разве не так, Антон?
— Так, так… — спешил подтвердить муж. — Нет никакого порядка. Слишком уж большую власть дали этой голытьбе.
Наконец Анне надоело слушать эти причитания. Она принесла воды, разыскала тряпку, веник и вымыла свою комнату.
Пришел Жан с покоса, и Анна наконец увидела в Сурумах человека, от всего сердца обрадовавшегося ее возвращению.
Брат сразу забросал ее вопросами:
— Расскажи все по порядку, как ты жила в эти годы? За что у тебя ордена и медали? Ты участвовала в битве под Москвой? Сколько фашистов уничтожила своими руками?
— За один вечер все не перескажешь, — ответила, улыбаясь, Анна. — Но ты тоже должен рассказать, как прожил это время при немцах. Что, Жан, отец?., не запачкал себя во время оккупации?
— Он для этого слишком ленив и неподвижен, — усмехнулся Жан. — Жил, как барсук в поре.
— А ты? — Анна пристально посмотрела в глаза брату.
— Я? — Жан задумался. — Не бойся, сестренка, за меня тебе краснеть не придется. Если у меня и нет больших заслуг перед советским народом, то плохого я тоже не делал. А за то, что я делал, правительство наградило меня вот чем… — Он зашел в свою комнатку и минуту спустя вернулся с медалью «Партизану Великой Отечественной войны». — Почти два года был связным в партизанском полку Артура Лидума. Перед тем как прогнать гитлеровцев, полгода прожил в лесу и участвовал в разных операциях.
— Вот это хорошо, Жан… Как я рада, что ты такой. Иначе здесь, в Сурумах, было бы, как в кулацкой усадьбе.
— Отец подпевает крупным хозяевам, — добавил Жан, — а Лавиза ведь дура и сама не знает, чего ей хочется. Теперь она попытается сделать из тебя батрачку… как раньше. Только ты не допускай этого. Пошли ее ко всем чертям, если будет приставать.
— Мне думается, мачеху удастся переубедить без излишней резкости, — ответила Анна.
Антон Пацеплис ушел спать, Лавиза шмыгнула в комнатку Анны. Так же, как давеча, она все ухмылялась, а ее взгляд ползал по фигуре и лицу Анны.
Наконец она не удержалась и выпалила:
— Скажи, а у тебя жениха нет? Неужели за всю войну так-таки никого и не подцепила?
Анна покраснела и отпрянула от Лавизы.
— Как вам не стыдно… — с укором ответила она мачехе.
— Ну, уж быть не может, чтобы ни с кем не погуляла… — бросила, уходя, Лавиза. — Ну, посмотрим, посмотрим, как пойдет дальше. Только нос-то не очень задирай. Если думаешь испугать меня своими медалями — ошибаешься. Я походных невест не боюсь.
Анне стало ясно, что переубедить мачеху без излишней резкости не удастся. -
«Ну ладно, если хочешь, поборемся… — подумала Анна. — Только ты будешь иметь дело не с запуганной девчонкой, которая жила здесь раньше».
4
Рано утром Лавиза постучалась к Анне:
— Вставай, мамзель, пора коров доить…
Анна поднялась и быстро, по фронтовой привычке, оделась.
«Началось… — подумала она, причесываясь перед карманным зеркальцем. — Лавиза берет вожжи в руки, старается направить мою жизнь по старой колее. Интересно, если дать ей волю, как далеко она зайдет. Как ты думаешь, Анна… — улыбнулась она своему отражению в зеркале, — не попробовать ли? Пусть человек покажет себя до конца; как только станет невмоготу, дам ей отпор».
При отъезде из Риги в Пурвайскую волость Анна намеревалась недельку-другую отдохнуть, присмотреться к жизни родной волости, а затем договориться в укоме партии о работе. Девушка хотела узнать, кто здесь работает из коммунистов и советского актива довоенного времени и что сталось с комсомольской организацией. Последний год Анна была ротным комсоргом, поэтому можно было ожидать, что после демобилизации ее пошлют на комсомольскую работу.
Анна вошла в кухню. Мачеха, стоя на коленях перед плитой, пыталась раздуть пламя в отсыревших ольховых сучьях.
— Вот так оно и получается, когда не подсушат, — сердилась она. — Фу… фу… проклятая труха! Шипит да трещит, а гореть не горит. Иди раздуй ты…
Анна разворошила и поправила слишком плотно набитый в топку хворост, зажгла кусочек бересты и положила под сучья. Вскоре языки пламени уже лизали сырой хворост, и он разгорелся сильно и жарко.
— Не забыла еще, шатаясь по фронтам… — удивлялась Лавиза. — Теперь будешь каждое утро растапливать плиту, только сама заботься с вечера о хворосте. А теперь иди подои коров. Работа пустяковая: две ведь только и остались.
