Он немедленно запряг лошадей, набил кошелек бумажными деньгами и, забрав с собой работника, поспешил в Ригу, навстречу караванам беженцев. Днем и ночью непрерывный грохот сотрясал мосты через Даугаву, по которым, словно по громадным артериям, на мирные поля Видземе изливались потоки крови тяжело раненной Курземе. Среди беженцев было много беспомощных: дети, старики, одинокие женщины, оставшиеся без мужей, растерянные, впавшие в отчаяние люди не знали, куда деваться и что делать со скотом и вещами.
Мартын Зитар и толпы ему подобных хорошо поживились в эти дни. Он скупал налево и направо все, что только имело какую-нибудь ценность и что можно было впоследствии выгодно продать: коров, овец, лошадей, одежду, телеги. Платил столько, сколько считал нужным, не был навязчив и умел выбирать из огромного количества предлагаемого товара лишь самое нужное и выгодное. И бедные беженцы были ему еще благодарны за то, что он освободил их от заботы о кормлении скота и даже дал немного денег.
Это была захватывающая игра. Мартын Зитар пустил в оборот весь капитал. Уехав на паре лошадей, он вернулся домой с целым обозом. Вместе с обозом прибыло стадо истощенных коров, сопровождаемое тремя погонщиками, и восемь лошадей, привязанных попарно к подводам. Скупленное имущество сложили в сарай, а для скота Мартын арендовал у соседа часть луга под пастбище и устроил загон.
Заморенные лошади беженцев после месячного отдыха на хорошем корму быстро окрепли, и шерсть их залоснилась. Некоторых лошадей удалось продать в кавалерию, других за хорошую цену купили соседи. Откормив коров, Мартын Зитар тех, что были помолочнее, продал местным хозяевам, остальных — военному ведомству на мясо. За короткое время Мартын в несколько раз приумножил свое состояние. Как и положено состоятельному человеку, он стал подумывать о каком-либо солидном приобретении. В расчете на будущее он купил парусник шурина Зиемелиса — Зиемелис, дойдя до крайней нужды, сам предложил ему. Правда, в настоящий момент на паруснике ничего не заработаешь, но Мартын учитывал, что после войны, когда возобновится торговля, а флот будет разорен, приобретенный парусник принесет ему бешеный доход.
Успехи брата не остались не замеченными Андреем. Но у него на это был свой взгляд. Как-то раз, когда Мартын за кружкой пива начал рассказывать о своих спекуляциях, капитан осадил его:
— Ты, конечно, волен поступать как знаешь, но это некрасиво.
— В нынешние времена на красоте далеко не уедешь, — огрызнулся Мартын. — Если не я, найдутся десятки других, которые станут этим заниматься, и ничего от этого не изменится. Торговля есть торговля.
— Спекуляция — это не торговля, а… — Андрей не закончил фразу, чтобы не поссориться с братом, который, с тех пор как сделался зажиточным, возомнил о себе: сознание могущества меняет характер человека.
Какое дело Мартыну до «красоты» и до мнения других, когда жизнь хороша как никогда? Анна чувствовала себя госпожой в корчме, у нее теперь была прислуга, продавщица в лавке и работник, и для Миците летом наняли гувернантку.
Беженцы, из Курземе появились и на побережье. В Зитарах тоже приютилась семья беженцев: мать, сын и дочь. Альвина поначалу не очень охотно соглашалась пустить в дом чужих людей, но Карл, который по окончании реального училища приехал к родителям, уговорил ее. Беженцы прибыли откуда-то из средней части Курземе, из окрестностей Талсы: отец у них умер, один сын призван в армию, второй — ровесник Карла Зитара. Им отвели одну комнату в верхнем этаже и разрешили пасти корову в стаде Зитаров. Их нужда, их участь изгнанников служили Зитарам зеркалом, в котором они видели ожидающую их судьбу. Война еще не окончилась, и никто не мог сказать, что ждет многострадальных людей, тех, которые уже потеряли родину, и тех, которые еще удерживались в насиженных гнездах.
У нее были голубые глаза северянки с темными дугами бровей, узкое, но не худощавое лицо, покрытое легким загаром и казавшееся еще темнее от окружавшего его пышного ореола темно-русых волос. Ее имя было Сармите. Сармите Валтер. Карлу Зитару казалось, что прекрасней этого имени он не слышал. Его можно было произносить как угодно: резко, сердито, меняя окончание, например, Сармук, Сармули (так иногда называли ее мать и брат), и всегда оно звучало как ласка.
Имя брата было Ансис — одно из самых распространенных в Курземе имен. Если бы он не назывался Ансисом, то, вероятно, его звали бы Фрицем или Жаном, потому что почти в каждой семье их местности были мужчины с одним из этих имен. Рано потеряв отца, он после призыва брата в армию оказался единственным представителем мужского пола в семье.
У Валтеров из всего имущества остались лошадь с упряжью, корова, одежда, необходимая посуда, мешок пшеницы и два копченых свиных окорока. Кое-что из мебели дали Зитары, скамейку и стол Ансис сколотил сам, и они начали новую жизнь под чужой кровлей; обрабатывали чужие поля и не переставали думать о своей покинутой земле, где, вероятно, уже пора убирать пшеницу и где наливаются ранние сорта яблок. Брат и сестра легче переносили положение изгнанников и скоро освоились с незнакомой обстановкой. Не так было с матерью. Ее часто видели с покрасневшими глазами, и всякий намек на утраченное, всякое воспоминание о родном доме вызывали слезы. Главой семьи и хозяином стал Ансис, хотя ему было только восемнадцать лет.
Ансис устроился на строительстве военной дороги. На лошади он зарабатывал три рубля в день. Четвертый рубль зарабатывала Сармите. О нужде, по крайней мере в данный момент, говорить не приходилось. Но человеку, привыкшему работать в своем хозяйстве, всякий труд под надзором чужого кажется мучительным. Вот почему Сармите, возвращаясь вечером с работы, выглядела такой подавленной и печальной. У Карла при виде ее всякий раз появлялась какая-то странная боль, сочувствие и жалость; хотелось сказать что-нибудь хорошее, сердечное, сделать так, чтобы она опять стала улыбаться. Но ни одного подходящего слова не приходило ему на ум, несмотря на то, что он был смелым и предприимчивым юношей, после отъезда Ингуса ставшим любимцем и гордостью отца. Моложе Эрнеста, он перерос его почти на полголовы и мог гордиться крепким станом и плечами будущего атлета, которые уже сейчас придавали ему мужественную осанку, а всем движениям и действиям — спокойную медлительную важность, происходившую от сознания силы. В реальном училище он считался силачом, в борьбе не имел равных. Ему ничего не стоило одному столкнуть с берега в воду большую рыбацкую лодку.
Гимназистки, с которыми Карла знакомили школьные товарищи, считали его неуклюжим, застенчивым и гордым. Вернувшись в Зитары, он опять привез полный ящик разных книг; среди них было немало таких, которые следовало прятать, чтобы не иметь неприятностей с полицией.
То, что чувствовал Карл и о чем мечтал в тиши своей комнаты на втором этаже, казалось ему настолько дерзким и невероятным, что он не смел думать об этом в присутствии других, опасаясь выдать тайну каким-нибудь невольным движением или выражением лица. И все же он однажды проговорился.
Как-то вечером они с Эрнестом шли домой с покоса. Сармите с Ансисом как раз в это время возвращались с дорожных работ. Карл, приветствуя их, издали кивнул головой и зашагал рядом с братом. Эрнест проводил Сармите долгим, восхищенным взглядом, затем подтолкнул брата локтем:
— Толковая девчонка, не правда ли?
— Кто? — Карл вздрогнул.
— Да вот эта курземка. Симпатичное создание. Надо будет, пожалуй, приударить… — он многозначительно ухмыльнулся.
Карл потемневшими глазами взглянул на него, затем остановился и с такой силой опустил руку на плечо Эрнеста, что тот под тяжестью ее осел, и произнес:
— Попробуй! Только попробуй!
И все. Но это было сказано так выразительно и недвусмысленно, что с тех пор Эрнест в присутствии брата боялся не только заговорить с Сармите, но даже взглянуть в ее сторону.
…Потому ли, что не были еще забыты совместные игры вдвоем, или потому, что прошлую зиму оба прожили в одной комнатке вдали от родного дома, но этим летом Карл с Янкой часто бывали вместе: и на сенокосе, и на рыбной ловле, и в часы досуга. Казалось, их объединяет не только родство, но и общие мысли и стремления. По вечерам они до глубокой ночи беседовали в своей комнатке, иногда настолько громко, что кое-что мог расслышать и спавший за стеной Эрнест. О литературе, о писателях и книгах братья всегда говорили горячо и взволнованно. Эрнеста эти вопросы не интересовали, и он не прислушивался. Но когда Карл переходил на шепот и так же тихо отвечал ему Янка, Эрнест поднимался с кровати и прижимался ухом к стене: может быть, они говорят о девушках? Жаль, ничего не слышно.
