вверх дном всю палату. После этого его выгнали из клиники, и Белдав лечился в другом месте. На пароход он вернулся не вполне выздоровевшим. Продолжая пить, он скоро дошел до весьма жалкого состояния. По утрам у него так сильно дрожали руки, что он не мог расписаться. Кампе наливал ему полный пивной стакан специального коктейля. Выпив его, Белдав немного успокаивался и мог работать. Во хмелю он буйствовал, несколько раз бросался в воду, и его спасали. В трезвом уме (если так можно было назвать короткие моменты прояснения) он умолял стюарда, чтобы тот не позволял ему буйствовать, когда на него найдет блажь. Стюард обещал. Но Белдав был человеком могучего сложения и в минуты приступов обладал нечеловеческой силой, и очень часто героические усилия Долговязой Смерти унять капитана не приводили ни к чему. Он избивал стюарда, вырывался из каюты и делал все, что повелевал проснувшийся в нем зверь. Потом он просил прощения у Кампе, если тот оказывался сильно пострадавшим.
На этот раз приступ белой горячки случился в очень неудачный момент — сразу же после выхода «Пинеги» в море. Капитана закрыли в каюте, и его обязанности взял на себя первый штурман. Так случилось, что двадцатичетырехлетний Волдис Гандрис два дня и три ночи командовал пароходом грузоподъемностью в шесть тысяч тонн и чиф Дембовский находился в его подчинении. Понимая, какая огромная ответственность легла на него, Волдис дни и ночи проводил в штурманской рубке, даже еду ему приносили сюда. Нетрудно стоять на штурманской вахте и управлять пароходом под руководством капитана. Но давать указания самому и отвечать за все, что происходит с судном, и за людей — это был груз, непосильно давивший на плечи молодого моряка. Много чести, но еще больше забот. Поэтому Волдис чрезвычайно обрадовался, когда на третий день Белдав оправился и, взойдя на капитанский мостик, велел показать судовой журнал. Все оказалось в порядке, пароход шел правильным курсом, не сделав ни одной лишней мили. Белдав должен был чувствовать благодарность к первому штурману за то, что он избавил его от неприятностей. Вместо этого он еще больше невзлюбил Волдиса. Возможно, он видел в нем будущего конкурента, который со временем займет его место. Официально он поблагодарил Волдиса за образцовую службу, но в душе поклялся во что бы то ни стало найти какой-нибудь промах в его работе — это было совершенно необходимо. Он должен опорочить Волдиса в глазах судовладельцев.
Обратный путь в Архангельск оказался очень трудным. Еще на пути к Нордкапу начался шторм. Он сопровождал «Пинегу» вдоль всего мурманского побережья и немного утих лишь у входа в Белое море. Плавание затянулось на целую неделю.
Это было трудное для команды время. Матросы мокли и дрогли на арктическом ветру, кочегары изнывали от зноя топок, бункеры то и дело опустошались, и трюмные не успевали подвозить в кочегарку топливо. Всем надоел затянувшийся рейс, чуть ли не ежеминутно кто-нибудь спрашивал у штурманов, сколько миль пройдено в предыдущую смену, но ответы звучали неутешительно.
На время все будто забыли о пари Джонита и оставили его в покое, хотя именно сейчас, когда каждый кочегар был доведен изнурительной работой до такого состояния нервного напряжения, что малейшее раздражение могло вызвать взрыв, легко было бы добиться нарушения пари со стороны Джонита. Но ему и без подстрекательств товарищей было не сладко. Взвинченный до отказа, физически изнуренный, он впервые за все время своей работы кочегаром не мог выругать чифа за плохой уголь и клясть матросов, стоящих у штурвала. Он помрачнел, сделался каким-то подавленным, потухшим — словно его неисчерпаемая жизнерадостность и энергия сгорели в огне испытаний. Никогда в жизни не мечтал он с такой жадностью о кружке пенистого пива и о возможности забыться в огненном винном угаре, как в эти тяжелые для него дни. Джонит знал: когда пароход придет в порт и люди получат аванс в счет жалованья, все устремятся к Карпу, зальют воспоминания о пережитых муках и утолят жажду. Все уйдут, а он останется на пароходе и будет терпеть еще две недели, пока наступит час избавления для пленника «Пинеги». Пусть это послужит наказанием за его высокомерие, за гордость. Жалел ли он о необдуманном обещании? Нет, он только осознал теперь, что все это смешно и глупо, потому что никому не нужно. Какой смысл в том, что он несколько недель ломал свои привычки в угоду окружающим и мучил себя, если после этого все пойдет по- старому? Пусть Ингус не воображает, что Джонит после окончания срока пари будет продолжать жить так, как теперь. Он не станет принуждать себя делать лишнее, ненужное, нарушающее привычную жизнь, не пожертвует для других своими удобствами и свободой. Если кто-либо рассчитывает на это, он горько заблуждается. Джонит не ребенок.
Все случилось именно так, как он и предполагал. Едва только пароход вошел в порт, товарищи по каюте оставили Джонита одного. У многих в городе были родственники, другие нашли знакомых на соседних судах, а те, у кого не было ни родственников, ни знакомых, нашли общество за деньги в соответствующем месте. Покутив основательно, они возвратились на пароход поздней ночью, а кое-кто и на следующий день, с покрасневшими, утомленными глазами.
Немного отдохнув от трудного рейса, они вспомнили про Джонита и опять принялись травить его. Длинный Путраймс вытащил из сундучка мандолину, которую он за последнее время ни разу не брал в руки, и каюта наполнилась невыносимыми звуками. На столе по-прежнему валялись хлебные крошки, в тарелках сутками ржавели вилки и ножи, а за обедом и ужином разговор шел преимущественно о баптистах и Синем Кресте. Кто-то из матросов однажды, убирая палубу, озорничая, направил из шланга мощную струю воды прямо в грудь Джониту и облил его с ног до головы. Увидев это, даже тихоня боцман Зирнис не выдержал и обругал матроса.
— Ничего, сейчас ведь не холодно, — улыбнулся Джонит. — Он просто кое о чем забыл.
— О чем? — спросил матрос.
Джонит промолчал. Забыл не только этот матрос, забыли многие из экипажа «Пинеги» о том, чего не мог забыть Джонит и что с особой силой воскресало в его памяти при каждой новой нанесенной ему обиде или оскорблении: о том, что приближается срок окончания пари. Он не мог понять забывчивости товарищей, не понимал, как можно так опрометчиво увлекаться опасной игрой, которая в скором времени грозит повернуться против них самих. Пусть стараются, пусть копят горящие угли у себя над головой — еще осталось каких-нибудь десять дней. И тогда…
В этом «и тогда…» таилась угроза, придававшая Джониту силы выдержать испытание до конца. Его только беспокоило, что пароход к этому времени может уйти в море — погрузка шла очень быстро. Но надвигалась ранняя северная зима, и для «Пинеги» заблаговременно был приготовлен груз на обратный рейс — две тысячи сажен крепежного леса. Контора торопила погрузку всеми способами, то увеличивая количество грузчиков, то оставляя людей на сверхурочные работы. Джонит рассчитал дни и с радостью убедился, что пароход не успеет выйти в море до окончания срока пари. В худшем случае в его распоряжении останутся, по крайней мере, одни сутки. Ему будет достаточно и этого.
В начале октября Джонит взял жалованье за истекший месяц и небольшой остаток от прошлых месяцев. Но он ничего не покупал.
В пятницу утром Джонит остановил Ингуса на палубе и спросил, не забыл ли он, что сегодня ночью ровно в двенадцать истекает срок пари.
Нет, Ингус помнил об этом.
— Позаботься, чтобы к тому времени твой месячный оклад лежал у тебя в кармане. Я выигрываю пари, и ты обязан своевременно уплатить мне деньги. Никаких отсрочек я не дам.
— Хорошо, о деньгах не беспокойся, они у меня уже приготовлены, — ответил Ингус. — Только неизвестно еще, что может случиться до полуночи.
— Ничего не произойдет, зря надеешься, — улыбнулся Джонит. — Я уже придумал, куда употребить выигранные деньги. Вечером мы оба сходим к Карпу, позовем с собой ребят, и я буду платить за всех. Истрачу все до последней копейки, с такими деньгами иначе не поступишь.
— Мне все равно, — ответил Ингус.
Вечером весь кубрик получил приглашение явиться к Карпу — до полуночи каждый сам платит за себя, за дальнейшее отвечает Джонит.
Перспектива бесплатной выпивки соблазнила многих. У кого еще сохранился какой-нибудь рубль, ушли на берег сразу после ужина. Те, кто порасчетливее или у кого не было денег, томились на пароходе до десяти часов, затем тоже последовали примеру товарищей. Когда все ушли, Джонит повязал на шею шелковый платок, надел недавно выстиранный макинтош и разыскал Ингуса.
— Ну, пошли.
За час до полуночи они явились к Карпу. Тайный кабачок, устроенный в «личных апартаментах»
