проявился, обрел четкие очертания и стал таким, каким был минуту назад.
– Мне надо присесть, – пробормотал Максим и пошатнулся. – Я что-то неважно себя чувствую. В глазах рябит, и голова кружится.
Подоспел Василий, подхватил музыканта и усадил на диван.
– Все с тобой в порядке, – зашептал он на ухо Максиму, – и ничего тебе не мерещится. Я тоже видел. Не зря я тебя предупреждал. Лучше молчи и делай, как он велит.
– Продолжайте, Леонид Ефимыч, – приказал толстяк. – Иначе Максим Евгеньевич нас не поймет. Вернемся в 1989 год.
– Я вскрыл тайник. Книга лежала в окованном серебром деревянном сундучке. Миниатюрный висячий замок помешал мне немедленно извлечь сокровище. В нетерпении я побежал в дом и сбил замок молотком.
Книга была датирована 1840 годом, но, несмотря на то что пролежала в заточении полтора века, хорошо сохранилась, листы по краям потемнели от сырости, но содержание страниц не пострадало.
Почти всю книгу занимал рукописный текст. Это был пространный трактат о звуке. Мне не составило труда разобраться в дореволюционной русской орфографии: почерк у графа был каллиграфический. Видимо, граф старался, чтобы рукопись была доступна для тех, кому в дальнейшем попадет в руки. Я начал читать, но в своем лихорадочном состоянии не воспринимал смысл текста. Я был уверен, что в книге найду указания на спрятанные сокровища. Я перелистывал страницы, мои глаза бежали по строчкам, пока не уперлись в ноты, ибо несколько последних листов представляли собой запись неизвестной мне фортепианной пьесы.
Я непочтительно швырнул книгу на стол и погрозил кулаком портрету сиятельного предка. Он сыграл со мной злую шутку, так я подумал тогда. Однако, вглядываясь в капризно-порочное лицо аристократа, я не увидел насмешки. Он смотрел с легким прищуром, но в глазах светилось что-то бесовское, дикое, он был полон дерзкой отваги и, предлагая книгу, как будто советовал рискнуть мне самому.
Побуждаемый этим взглядом, я снова открыл книгу и стал вчитываться в текст.
Для наглядности я прочту вам выдержку из текста, когда-то я перепечатал часть на пишущей машинке, чтобы было легче воспринимать смысл написанного. Книгу я вам показать не могу – она спрятана в надежном месте, извлекать из нового тайника ее нельзя, иначе я уже никогда больше не увижу свою дочь.
При упоминании о дочери Веренский не ко времени опять расстроился, начал всхлипывать и размазывать слезы по щекам.
– Она приходит за книгой, – тихо пояснил Василий Максиму, – а он ее не дает. Она требует отдать книгу и бьет его, а он терпит, лишь бы она не ушла безвозвратно.
– Почему она это делает? – в тон ему спросил Максим.
– Кто-то ее заставляет. Боюсь, в один ужасный день этот «кто-то» сам явится сюда, и тогда нам всем несдобровать. Я даже думать боюсь, что может случиться.
Василий поколебался, неровный румянец выступил на его веснушчатых щеках.
– Признаюсь вам, Максим, мы с Лизой любили друг друга и собирались пожениться. Я уже готовился просить ее руки у Леонида Ефимыча, как вдруг случилось это несчастье…
Ему пришлось замолчать, так как Веренский доковылял до старинного бюро, извлек из выдвижного ящичка несколько листов бумаги и начал читать:
– «Путем размышлений, длительных исследований, наблюдений и экспериментов, а главное – глубокого всестороннего познания пришел я к выводу, что благополучие материального и духовного мира зиждется на Великой Гармонии, дарованной Творцом, и одним из главных составляющих гармонии всего сущего является звук. Ибо звук присутствует во всем, в любой подвижной и неподвижной субстанции, потому что любой, даже самый твердый и неживой предмет несет в себе вибрацию мельчайших частиц, его составляющих. И всякая вибрация есть голос, он передается от одного предмета другому, с которым соприкасается, и тот передает собственную и приобретенную от другого предмета вибрацию уже в новом объединенном качестве следующему предмету, и так они все вместе вибрируют – каждый по-своему и в то же время в идеальном соответствии с предметами, их окружающими. И даже воздух, земля и вода передают звуки и участвуют в общем согласном хоре всего, что есть на земле. Любой голос или звук, даже давно утихнув, оставит свою вибрацию и воздействует на предмет, коего он коснулся, на долгие времена. И ежели по какой-либо причине нарушится совместное звучание, ворвется в него гибельная дисгармония и начнет ломать стройное равновесие, устоявшееся веками, то многое разрушится, и откроются пространства враждебные миру, и будут приходить оттуда силы темные, неразумные, мятежные, дабы умножить долю зла необоснованно и себе в угоду.
Дисгармония может случиться в одном отдельно взятом предмете или живом существе, когда чья-то чужеродная вибрация влияет на него разрушительно, тогда предмет может сломаться, гора рассыпаться, а живое существо начнет болеть и угасать. И часто человек не знает, что надо всего лишь избавиться от вещи в доме, платья, украшения или общества другого человека».
Веренский замолчал, чтобы перевести дух. В доме было необыкновенно тихо, не слышалось ни единого шороха. Максим подумал, что должно быть уже очень поздно, достал по привычке из кармана мобильник и убедился, что телефон отключен. То-то ни одного звонка! Ярик наверняка сейчас рвет и мечет.
Он нажал на кнопку, но телефон, к его удивлению, не включился, хотя всю ночь оставался на зарядке.
– Не мучайся зря, не включится, – посоветовал Сила Михалыч. – Будет нам мешать, сам понимаешь.
– Вы испортили мой телефон?! Да вы знаете, сколько я за него заплатил? – заершился Максим.
– Вот уж не думал, что выдающийся музыкант кичится дорогими игрушками, – поддел толстяк.
– Это называется «понты», Сила Михалыч, – услужливо подсказал Василий.
– По… понты? Ну и словечко! Я уже заметил, что появилась масса непонятных слов. Хоть заново учи язык. То, что написал прапрадед Леонида Ефимыча, я гораздо лучше понимаю, даже в оригинале.
– Ничего он нового не написал! – заносчиво возразил Максим. – Хотя, возможно, для того времени… Послушайте, на дворе ночь, мобильник не работает, а мне надо в отель. Есть в этом доме телефон или все уже окончательно провалилось в черную дыру под названием «пианино»?
– Провалится, если ты, наконец, не осознаешь, насколько все серьезно. Ты никуда не поедешь, Максим, – жестко заявил Сила Михалыч. – И будь добр, оставь свои… понты. Я очень тебя прошу. Будешь жить здесь неделю, месяц, год – сколько потребуется, понятно тебе? Сейчас у нас еще есть возможность спасти Лизу. Однако задача наша даже не в спасении одной человеческой жизни, а в том, чтобы предотвратить дальнейшее ужасное разложение. Дыра начинает расти, последствия будут катастрофические.
– Нет, это черт знает что такое! – окончательно вскипел молодой человек. – Натуральное насилие! Объясните, наконец, я-то вам зачем? Что, собственно, я могу сделать?
– Закрыть дыру, – тоном наставника пояснил Сила Михалыч. – Ты должен из этих страшных, терзающих слух звуков создать идеальную гармонию, музыкальную пьесу божественного звучания, и тогда врата закроются.
Максим откинулся на спинку дивана и расхохотался:
– Ну и шутник же вы, Сила Михалыч. Из этих воплей, верещания, рычания – божественную гармонию?.. Из визга, сатанинского хохота, стонов умирающих… Я похож на мазохиста?.. Так, все, я ухожу, с меня хватит. Вася, пошли, ружье у тебя есть, заповедник ты знаешь, доберемся как-нибудь.
Он встал и твердой поступью направился к выходу. Сила Михалыч молча, без движения смотрел ему вслед. Василий топтался на месте и с нерешительностью переводил глаза с одного собеседника на другого.
– Иди, Вася, как бы Максим Евгеньевич не заблудился, – кивнул толстяк. – Ему через неделю в Карнеги-Холле играть, билеты распроданы, полнейший аншлаг. Дамы и господа его отсутствия не переживут.
Максим обернулся от самой двери:
– Да, представьте себе! И авиабилеты в Нью-Йорк заказаны. Вы предлагаете мне все бросить?
– Кто же откажется от выступления в Карнеги-Холле? – согласился собеседник. – Надо быть
