слова настолько ужасные, что дом пришлось сжечь. Про смерть дяди Зекхарьи ходило потом много гнусных историй – якобы он в Храме призвал Нечистого, и что его за это судил Великий Синедрион и приговорил к побиванию камнями прямо в Храме, у алтаря, и прочую подобную небывальщину, – но нет, все это ложь, и ложь, и ложь. Просто старый Шимон знал, что боэции пользуются чем дальше, тем все более дурной славой, что фарисеи доведены до отчаяния и готовы взяться за оружие, и что первосвященником и народ, и царь хотели бы видеть личность мудрую и уравновешенную, – так вот не готов ли Зекхарья взвалить на себя эту ношу? Зекхарья сказал, что подумает и даст ответ через несколько дней…
Ученики-фарисеи творили в те месяцы столь страшные дела, что у меня не поднимается рука все это описывать, а главное – я не могу объяснить, почему они это делали. Те, кто после покаялся и продолжил свое служение, говорили о демоническом затмении, о том, что все их мысли и чувства как будто подменили, испачкав глумливой скотской радостью; многие-де из них понимали, что думают и поступают неверно, но не могли найти в себе силы остановиться, хотя и хотели. Их как будто несло общей волной.
Я не могу объяснить. Но что страшнее – я знаю, как это бывает. Как нормального вроде бы человека подхватывает общий поток, начинает кружить – и вдруг налетает невыносимая радость освобождения от всего человеческого, радость исступления и простоты…
Весной многих из них убили стражники и римские солдаты, а вожаки разбежались по разным странам или ушли в разбойники. Иешуа рассказывал много лет спустя о встречах с некоторыми из них; я, может быть, в свое время тоже расскажу. Но той осенью и той зимой ученики, пребывая в демоническом затмении, громили «неправедные», по их мнению, синагоги и метивты, преследовали, а порой и убивали священников и некоторых судей, которые осмеливались их вразумить, изгоняли из городов язычников и оскверняли их храмы… Говорили, что молодые фарисеи намеренно нарушают все заповеди, кроме Первой, чтобы доказать себе и другим: их действия продиктованы одной лишь любовью к Господу, а не страхом перед посмертным наказанием.
Поэтому путь их был во мраке, во лжи, в похоти и в крови.
Отец несколько раз порывался уехать из Еммауса (город был слишком близко к столице, а главное – в нем был и большой бет-мидраш, где главенствовали фарисеи, и метивта асаев, и бет-ваад, то есть «дом собрания» саддукеев, к которым стекались ученики преимущественно из Филистины, – так что диспуты в синагоге и в пригородных садах все чаще кончались безобразной сварой) куда-нибудь подальше, и лучше всего в Рим – но, как я уже сказала, из-за налетевшей внезапно сумятицы он не мог выручить деньги за лес, а без денег добраться до Рима попросту невозможно. Тогда Иосиф подумал про дом в Галилее, мамино наследство. Он написал арендаторам, и те ответили, что с радостью примут хозяев, но должны предупредить, что в округе стало небезопасно и разбойники приходят даже днем, пока еще никого не убили, но забирают и молодых парней, и девушек.
И тут вдруг пришло известие о смерти Зекхарьи. Папа и мама немедленно отправились в Ем-Риммон, поскольку там была родовая гробница дяди. Они, конечно, не успевали на похороны, но не оплакать столь замечательного родственника просто не могли. Тем сильнее был их ужас, когда выяснилось, что тело Зекхарьи то ли было предано земле в Геенне вместе с телами бродяг и прокаженных, то ли даже сожжено там же, а поддержать тетю Элишбет пришли и приехали лишь четыре ее племянницы да двоюродный брат Зекхарьи, цадоки Шаул; всего же по земле живых родственников у Зекхарьи было не менее ста, и уж точно не одна тысяча ученых кохенов и левитов должна была бы провожать его на встречу со Всевышним, прервав ради этого даже изучение Закона.
Но, я думаю, слезы собравшихся в те дни под крышей дома Элишбет были более угодны Господу, чем заученные причитания сонмов египетских плакальщиц, заполнивших в те дни Иерушалайм. Что сказать? Птолемей, бессменный государственный управитель, старинный друг нашего царя, держал в руках все поводья от царства; он не стеснялся, когда надо, натягивать их; его не любили совсем и не скоро поняли, чего лишились в его лице. Тогда же, на похоронах его, толпа исподтишка глумилась…
Плач по Зекхарье был тих, но долог. Минул положенный семидневный срок, а слезы у всех катились и катились. И только маленький Иоханан хранил молчание. Ему было меньше полугода, но голову его уже покрывали жесткие черные кудряшки, и он все время переворачивался на животик.
– Мое сердце сгорает в пепел, как только я подумаю, что будет с нашими детьми, – сказала Элишбет. – Этот мир не для невинных.
– Ах, тетя, – сказала мама. – Ведь все на свете были такими. И мы были такими.
– Береги себя, – сказала тетя. Они уже прощались. Она сказала это так, что маме стало зябко и страшно.
Родители тронулись в обратный путь – на повозке, запряженной белыми мулами. Это была их любимая повозка и, пожалуй, самое большое богатство в ту пору.
В городке Бет-Лехем – крошечном, в две сотни домов, весь смысл которого заключался в том, что вырос он на перекрестке дорог, – они остановились на ночлег. Постоялый двор был забит: все, кто мог, расползались из Иерушалайма под самыми разными предлогами; ночи были холодны и дождливы, ночные дороги – смертельно опасны; но в дома на ночлег не пускали, да у Иосифа просто и не было чем прельстить хозяев, несколько мелких латунных и медных монет и последний серебряный шекель.[10] Ему удалось найти только пустующее стойло и купить мулам немного сена и овса; хозяин стойла, сокрушенно качая головой, принес им толстую пропотевшую попону. Они прижались друг к другу и к стене, подоткнули с разных сторон попону и, как это ни странно, уснули.
Проснулся Иосиф от нахлынувшей тревоги: за стеной ходили и недобро совещались. Он, стараясь не шуметь, поднялся на ноги и взялся за меч. Как любой торговец, водивший караваны, он хорошо владел мечом, но сейчас было темно и слишком тесно. Потом шаги раздались уже перед стойлом, и на землю лег синеватый свет финикийского слюдяного фонаря.
– Хозяин, – тихо позвала Эфер. Ее здесь не могло быть, а значит, это была демоница Махлат, умеющая принимать любые обличия. – Хозяин, отзовитесь…
Иосиф, как любой человек, боялся нечистой силы, но боялся с позиции равного. Мулы молчали, а перед демоницей они должны биться. Хотя, может быть, мулы уже умерли… Он осторожно шагнул вперед и, стараясь ничего не уронить, выглянул из стойла.
С тусклым фонарем в одной руке и с каким-то свертком в другой в нескольких шагах от него действительно стояла Эфер. Над левым плечом ее, путаясь в голых ветвях старого гранатового дерева, хвостом вперед поднималась в небо косматая звезда, предвестница всех еще не наступивших бед и несчастий.
– Я вас еле догнала, – сказала она. – И еле нашла. Подержите…
Эфер передала Иосифу теплый сверток, поставила фонарь на землю, а сама беззвучно скрылась за углом стойла. Там что-то происходило. Потом послышались неровные дробящие затихающие шаги: человек вел в поводу лошадей.
Вернулась Эфер; в руках у нее был переметный мешок.
– Пойдемте внутрь, – сказала она. – Плохо, если нас увидят.
Они вернулись под крышу. Мулы проснулись и радостно зафыркали.
– У меня нет ничего для вас, – грустно сказала Эфер. Мулы замолчали.
Мама уже проснулась, но выбираться из-под попоны не хотела. Хотя попона просто-таки воняла ослиным потом и даже ослиной мочой, но под ней было тепло.
– Эфер? – сонным голосом спросила она. – Это ты? Что случилось?
– Все, – сказала Эфер. – Случилось все. А главное, дитя мое, тебе пришло время рожать.
Сверток на руках Иосифа издал тонкий звук.
Глава 9
Так на свет появился мой любимый брат. Вернее сказать, так он был предъявлен свету.
Что сказать? Вряд ли в Бет-Лехеме кто-то заметил хоть что-то нескладное. История была одна на много тысяч подобных ей: жена на сносях родила младенца, вполне живого; стараниями Всевышнего поблизости оказалась бродячая повитуха, которая и приняла роды; в хозяине одного из домов проснулась совесть, и он пустил родителей с младенцем пожить день-другой; у молодой матери не пошло молоко – дело житейское, – но через два дома наискосок жила кормящая мать, которой этого добра было совсем не жалко…
Плохо то, что младенец, кажется, болел, и болел серьезно; во всяком случае, он редко открывал глазки, был вял, бледен, с синевой под глазами и возле губ; животик у него сильно раздулся, и повитухе пришлось
