породистостью, другие — хорошим тоном, третьи — интеллигентностью. Те и другие в оценке профессора Верхоянского наверняка не ошиблись бы. Так показалось и Калерии. Спадающие на виски серебряно-седые волны густых волос особенно контрастировали с черными бровями, придавая всему его облику чувство достоинства и значительности.
— Знакомились с работой моего ученика? — спросил Верхоянский и закрыл лежавшую раскрытой на столе диссертацию.
— Правда, не до конца, но в принципе отношение к ней у меня уже сложилось, — ответила Калерия и, стараясь через силу улыбаться, взглянула на часы.
— Торопитесь?
— Да… У меня строгое начальство.
— Ну и как вы находите работу? — не гася улыбки, спросил Верхоянский.
— Работа талантливая! — со вздохом произнесла Калерия. — Впечатляет.
— Так общо?
— Подробнее свое отношение к этой работе я выскажу на ученом совете, при защите.
— Значит, вы будете выступать?
— Меня об этом очень просил Петр Нилович. Насколько мне известно, и вы просили его, чтобы при защите выступил кто-нибудь из практических работников, имеющих дело с несовершеннолетними 'трудными'. А я, смею вам доложить, отдала этой работе уже семь лет.
— И вам нравится ваша работа?
— На этот вопрос я могу ответить прекрасными строками из стихотворения Константина Симонова.
— Что же это за строки? — Верхоянский протянул Калерии сигареты: — Курите.
— Спасибо, я только что… Пока читала — выкурила полпачки.
— Интересно, что это за симоновские строки, которыми можно выразить ваше отношение к своей работе?
Рассеянно глядя в окно и словно отрешившись от всею того, что было предметом беглого минутного разговора, Калерия тихо и выразительно прочитала:
…Я сам пожизненно себя
К тебе приговорил.
Пауза была настолько продолжительной, что Калерия почувствовала себя неловко. Непонятной ей была и ухмылка, проплывшая по лицу профессора, который, пройдясь по ковровой дорожке, остановился посреди кабинета.
— Прекрасные строки!.. В них заключена глубокая жизненная формула! Из русских советских поэтов после Сергея Есенина я больше всего люблю Симонова. — Видя, что Калерия снова беспокойно взглянула на часы, он приложил к груди широкую ладонь. На его среднем пальце Калерии бросилась в глаза большая серебряная печатка с двумя буквами-вензелями: 'Г. В.'. Даже в этих вычурно красивых завитушках монограммы было что-то от характера Верхоянского. — Я вас понял. Вы торопитесь. У вас строгое начальство. А жаль. Вот если бы я был вашим начальником — вы не считали бы меня строгим.
— Спасибо, что вы так хорошо думаете обо мне, — ответила Калерия и, поклонившись, протянула Верхоянскому руку: — До свидания.
— До встречи на защите? Вы получите слово последней. Буду рад слышать ваше мнение о работе моего талантливого ученика.
Только на улице Калерия до конца пришла в себя.
И снова что-то мстительное вспыхнуло в ее душе. 'Я выступлю!.. Я обязательно перед вами выступлю!.. Я оценю!.. В вашем расписанном сценарии защиты я назначена вроде бы на десерт, когда выговорятся все академические снобы, которые в угоду Верхоянскому будут поднимать его ученика к солнцу. Значит, я буду замыкающей? Тогда знайте, профессор Верхоянский, что я не просто работник милиции, а с отличием закончила Московский университет и еще не забыла мудрости древних римлян. А по-латински эта мудрость звучит как последний аккорд в апофеозе: 'Финис коронат опус!' — 'Конец венчает дело!' И мы эту последнюю точку поставим. Мы ее поставим!..'
Вечером, уже в девятом часу, не успел Сергей Николаевич перешагнуть порог квартиры, как Калерия бросилась к нему навстречу, потрясая какими-то листами.
— Сережа!.. Вот они!.. Я нашла их!.. Я сама нашла эти одиннадцать листов!.. Пока ваша Петровка будет раскачиваться и засылать в Ленинку своих Шерлоков Холмсов, инспектор по делам несовершеннолетних капитан милиции Веригина нашла преступника, из которого она через месяц, если состоится это торжище-позорище, называемое защитой диссертации, сделает бифштекс по- гамбургски!..
Сергей Николаевич взял из рук жены листы, прошел с ними в гостиную и разложил их на столе. Взгляд его профессионально наметанно заскользил по полям страниц, на которых было сделано несколько пометок.
— Дай мне диссертацию Иванова, — попросил Сергей Николаевич, и Калерия, словно заранее зная, что он обязательно попросит ее для сверки, положила перед ним диссертацию Иванова, раскрытую на том месте, откуда из первого экземпляра были вырезаны листы.
— На одиннадцати страницах всего тридцать три исправленных слова, и вычеркнута фамилия поэта. Я уже подсчитала.
Сергей Николаевич, сосредоточенно нахмурившись, принялся сличать каждую страницу, вырезанную из первого экземпляра диссертации, со страницами четвертого экземпляра. Та же финская бумага с водяными знаками, которые отчетливо просматривались, когда лист разглядываешь на свет, тот же формат бумаги, та же слегка приподнятая в строке буква 'к', которая как бы слегка засоряла текст.
— Ну, что ты скажешь, Сережа? — через плечо мужа спросила Калерия, стоявшая за его спиной.
— Тут и слепому все ясно, — заключил Сергей Николаевич и вложил вырезанные листы в том диссертации. — Меня теперь интересует другое.
— Что тебя интересует?
— Как попали эти листы к тебе? Ты не имела официального предписания на обыск в квартире, в которой проживает виновник этого преступления. — Сергей Николаевич кивнул головой в сторону диссертации. — Ты никогда не была вхожа в его дом, тем более в комнату, где трудится Яновский. И вот сейчас эти явные улики преступления лежат на нашем столе. Как ты это объяснишь, не скомпрометировав ни себя, ни Валерия, которого отчим может обвинить, что он взломал его письменный стол и вместе с этими листами выкрал у него… ну, допустим, — деньги. Такие люди, даже утопая, на все способны.
Этого вопроса Калерия словно ожидала, а поэтому на лице ее вспыхнула улыбка.
— Я и это учла.
— Каким образом?
— А вот!.. — Калерия достала из сумочки сложенный вчетверо лист бумаги, развернула его и положила на стол перед мужем. Ровным ученическим почерком на листе было написано:
