Сергей Николаевич прочитал письмо, о чем-то задумался и шершавой ладонью осторожно погладил нежную щеку жены.
— Зря я на тебе женился.
— Что?! — Глаза Калерии расширились, словно в следующую минуту она ждала резкой отповеди за свое поведение или за какую-то допущенную ею ошибку.
— Не будь ты моей женой, я бы взял тебя к себе в отдел. Мне тоже ой как нужны светлые головы. А сейчас нельзя — ты моя жена. Семейственность.
Калерия рассмеялась.
— Ну, слава богу. Оказывается, и я '…в стране отцов не из последних удальцов'.
— Как чувствует себя Валерий?
— От него остались одни глаза… Худ, бледен, тоскует по матери.
— А мать?
— Пока состояние средней тяжести.
Сергей Николаевич пригасил звук телевизора, по которому шла музыкальная передача, прошелся по гостиной. По лицу его Калерия видела, что он хочет сказать что-то важное, значительное.
— Когда назначена защита диссертации? — спросил Сергей Николаевич.
— Мне сказали, что через месяц. А что?
— Пусть там, на факультете, идет все своим чередом. Не путай им карты до защиты. Завтра я передам письмо Валерия, все эти вырезанные листы и диссертацию Иванова в отдел полковника Блинова. Там сделают все, что нужно делать в таких случаях. Оказывается, как я узнал сегодня, еще год назад на Петровку поступило официальное письмо, в котором администрация библиотеки сообщала об этом возмутительном факте. У них, в Ленинской библиотеке, эти безобразия стали хроническими. А раскрывать такие дела очень трудно. В библиотеке сидит не шпана со старого Сухаревского рынка и не блатная публика тридцатых годов с челками на лбу и золотой фиксой на зубах, а современная респектабельная молодежь, которая пишет диссертации, научные статьи и монографии. И вот среди них-то в эти святые стены просачиваются негодяи с бритвенными лезвиями в записных книжках.
Возмущение мужа Калерию разжигало еще сильней.
— Ты прав, Сережа! Если отдел полковника Блинова раскрутит это дело после успешной защиты диссертации, то общественный резонанс от этого судебного прецедента будет шире и глубже. Не исключено, что может вмешаться и пресса. А поэтому я еще подумаю: стоит ли мне выступать на защите. Как ты думаешь?
— Я не готов ответить на этот вопрос. У тебя впереди еще целый месяц. — Сергей Николаевич набил табаком трубку, присел за журнальный столик. — Да, я не спросил тебя, как удалось Валерию извлечь из бумаг отчима эти одиннадцать листов?
— Отчим уже три недели не появляется дома. Все его черновики диссертации и другие бумаги разбросаны где попало и как попало. Эти одиннадцать листов были на видном месте. Их Валерию даже не пришлось искать, они лежали на подоконнике в синем большом конверте.
— Наглость и дерзость астрономическая! А осторожности — ни на грош. Очевидно, никогда не держал в руках Уголовного кодекса. Ведь в нем есть особая статья, которая точно квалифицирует его преступление и указывает санкцию за это преступление. — Сергей Николаевич затянулся трубкой и пустил в сторону Калерии сизое облачко дыма. — У тебя там нигде не застоялось что-нибудь вроде Хванч-Кары?
— Что-то ты, милый муженек, в последнее время нарушил свой ритм: сегодня не суббота, не воскресенье, не праздник…
— Но я же прошу сухого вина. Его на Кавказе пьют кувшинами, — словно оправдываясь, сказал Сергей Николаевич. — И представь себе — живут до ста лет. А потом, сегодня не грех: у тебя большая победа! То, что оказалось не по зубам отделу полковника Блинова, ты сделала на легком дыхании.
— Ты думаешь, что я уже кое-что сделала?
— Ты сделала все! — твердо ответил Сергей Николаевич и затянулся трубкой. — Шрифт машинки один и тот же. И потом — эта подпрыгивающая буква 'к'. Ее никуда не спрячешь.
— Ну тогда!.. Тогда, мой рыцарь, пойдем на кухню. Там у меня есть еще одно потайное местечко. И в нем стоит темная бутылочка сухого, рангом ничуть не ниже, чем твоя любимая Хванч-Кара. — Калерия попыталась поднять Сергея Николаевича с кресла, но тут же раздумала. — Хотя нет!.. Всякую победу — маленькую и большую — отмечают не на кухне. Сегодня будем ужинать в гостиной! У меня еще с весны застоялся 'Старый замок'. Возьмем-ка мы его сегодня штурмом.
Сергей Николаевич положил в хрустальную пепельницу трубку, встал и крепко обнял жену.
— Сатаненок ты мой!.. И у какого народа ты могла родиться?!.
— Тише, медведь, не раздави! — взмолилась Калерия.
Последние два дня Валерия угнетало ничем не объяснимое предчувствие какой-то беды. Спал плохо, снились тревожные сны, в которых обязательно в мрачных подробностях представала тюремная камера и мерзкое лицо Пана. Втянув голову в бугры сильных плеч, он, угрожающе скалясь в злой улыбке, согнув ноги в коленях, медленно двигался на Валерия. Щеки его при этом конвульсивно втягивались между зубов, готовясь к плевку. Валерий просыпался с учащенным сердцебиением, вскакивал с дивана, шел в ванную, подставлял голову под кран с холодной водой, потом, наспех утеревшись махровым полотенцем, включал свет во всех комнатах и подолгу стоял перед большой фотографией матери, с которой она смотрела на него с таким выражением, словно счастливее ее не было человека на целом свете. Ей было тогда двадцать лет. Не чуяло ее сердце тогда, что в одну из тяжких годин жизнь бросит ее судьбу несчастной матери на такой конвейер потрясений, с которого живыми сходят немногие. А вчера вечером он обидел Эльвиру. Видя, что Валерий хандрит и, тоскуя по матери, почти совсем ничего не ест, она вдруг изъявила желание остаться у него ночевать. Это удивило Валерия, и он посмотрел на нее так, что от взгляда его щеки Эльвиры полыхнули жгучим румянцем стыда.
— Это нехорошо. Мама твоя может подумать плохо и о тебе, и обо мне. К тому же она человек больной.
Как побитая, Эльвира вошла в лифт и, медленно повернувшись, с горьким укором посмотрела на Валерия. Он хотел что-то сказать ей в свое оправдание, но не успел. Эльвира проворно захлопнула перед собой дверь лифта, и Валерий увидел, как световой глазок у проема лифта загорелся красным.
Первый раз за последние полгода они расстались, не поцеловавшись и не условившись о завтрашней встрече.
Сегодня в полосу тягостного настроения занозой впилась вчерашняя обида Эльвиры. Он знал, что ее желание остаться у него ночевать было продиктовано единственным — не оставлять его одного в таком подавленном состоянии. Но он не нашел тех правильных и нежных слов, которые нужно было бы сказать ей в эту минуту в ответ на ее внимание к нему и заботу о нем. А потом этот его взметнувшийся взгляд… Он уколол ее жалом укора, который Эльвира, как женщина, прочитала по-своему, не так, как хотел бы этого Валерий.
Два раза он звонил ей сегодня утром, но мать сказала, что Эльвира нездорова, что она с головной болью уснула только под утро, приняв снотворное. Голос матери был болезненно-печальный, в нем проскальзывали нотки тайной обиды.
Вдруг откуда-то с верхнего этажа послышалась песня Высоцкого. Хрипловатым, сдавленным голосом он пел о нелегком детстве московских ребятишек из многонаселенных коммунальных квартир, у которых отцы не вернулись с войны.
'Высоцкий… Высоцкий… Он как пожар в дремучей засушливой тайге: чем порывистей ветер, тем жарче и азартнее бежит пламя, тем огонь неукротимей…'
