— Тем, что делит мир на работяг и неработяг.
— Мне бы твои заботы. Я бы спал так же спокойно и крепко, как спит дядя Сеня после получки.
Владимир знал, что еще зимой Зубарев познакомился с девушкой по имени Мадлена. Познакомился на литературном вечере в Доме культуры. На этом вечере выступал поэт Ларцов, модный в последние годы среди молодежи. После чтения стихов небольшая группа почитателей таланта Ларцова двинулась в ближайшее кафе. Играл оркестр, танцевали шейк, в перерывах между тостами и танцами наизусть читали стихи Ларцова… Ларцов упивался поклонением молоденьких девушек, из которых кое-кто даже не успел после школы поступить ни на работу, ни в институт. Зубарев и Мадлена очутились за одним столиком. Мадлене понравилось, как при расчете Николай небрежным жестом положил на стопку засаленных и мятых рублей и трешек, собранных по кругу, две новенькие, хрустящие десятирублевые бумажки. Потом у них было несколько встреч. И как правило — в кафе, где стихи чередовались с вином, вино — со стихами. Мадлена была без ума от стихов Ларцова. Говорила о них взахлеб. Николай молчал, слушая ее. В душе Мадлена считала, что Зубарев еще не дорос до того уровня понимания современной поэзии, до которого она поднялась уже в девятом классе. Есенина Мадлена не понимала и откровенно отзывалась о нем как о «старомодном деревенском поэте»… Однажды она даже пробовала найти те ассоциации и сравнения, которыми пыталась раскрыть значение его поэзии в наши дни. Показывая взглядом на танцующих, она скривила улыбку и сказала Николаю: «Видишь, девки и парни танцуют шейк? Ты только полюбуйся, сколько огня в этом бешеном ритме, в этих нервных изломах движений… Тело подчинено желаниям. Оно выражает их так, как диктует гармония чувств и физиология здорового молодого организма. Но представь себе: оборвалась эта музыка огня, и вместо нее… — Мадлена замолкла и жадно потянула через соломинку коктейль, потом, вскинув высоко голову, неторопливо затянулась сигаретой и, сквозь частокол длинных черных ресниц продолжая любоваться бешеным танцем, подбирала точные и нужные слова, чтобы развить яснее свою мысль захмелевшему Николаю, — ты только представь себе, что вместо шейка оркестр вдруг начнет играть медленное танго «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…». Кстати, под музыку этого банального танго танцевала до войны моя бабушка».
Николай спросил, зачем она отвлеклась от разговоров о поэзии и переметнулась к рассуждениям о танцах новых и старомодных. И Мадлена, словно ожидавшая этого вопроса, глубокомысленно, как будто перед ней сидел не токарь-револьверщик с крупнейшего московского завода, а робкий восьмиклассник из глубокой провинции, ответила: «Ларцов — это ритмы века. А Есенина уже нет… Он умер вместе с тустепом и душераздирающим танго».
Николай смотрел на красивую Мадлену, на нервный излом ее губ, и в нем боролись два чувства: одно раздражало и злило («Чувиха!.. Тебя бы к станку, в красильный цех!..»), другое притягивало к этой девушке, в которой очень рано пробудилась женщина.
В тот вечер они не поссорились. Николай довез Мадлену на такси до дома и обещал позвонить завтра. Звонил три вечера подряд. К телефону подходила (причем подходила не сразу, а после семи-восьми настойчивых звонков) Мадлена и все три раза говорила одно и то же: «Извини, Николай, встретиться сегодня не могу… Занимаюсь с репетитором-французом», и вешала трубку. Вешала ее в тот самый момент, когда Николай хотел сказать что-то очень значительное и важное. Из телефонной будки он выходил как из парной. Потный, униженный и пристыженный… Француз-репетитор… Николай видел его однажды мельком. Не понравились ему его снисходительная и высокомерная улыбка и вялое пожатие выхоленной руки.
Мадлена… Единственная дочь у родителей, которые полмесяца назад уехали на юг. Сама себе хозяйка… Трехкомнатная квартира в кооперативном доме на Ленинградском проспекте. Отец известный московский журналист. Николай его видел однажды по телевизору. На одном из «Голубых огоньков» он вел передачу.
Все эти картины их встреч с Мадленой и обрывки разговоров с ней проплыли в памяти Николая, когда он стоял у окна и смотрел на улицу, где все было так, как будто ничего особенного не случилось, будто никто его не оскорбил в самом чистом и возвышенном.
— Так чем же она тебя обидела, если ты высадил за вечер целую пачку сигарет? — спросил Владимир.
— И нашла же слово: «Чудно?й вы народ, работяги…» — Николай подошел к Владимиру. Он смотрел в глаза ему и ждал, что тот обязательно найдет такие надежные слова, которые выведут его из глупейшего тупика, куда его заманила Мадлена. — А ведь она мне нравилась… Я даже думал…
— А сейчас нравится? После обидных слов?
— Сейчас еще больше. — Помолчав, Николай сел на койку и свесил руки. — Смешно?
Владимир пожал плечами.
— Типично: «Я ее люблю, а она меня нет».
— Так что же делать? Себя считает аристократкой, а меня плебеем!..
— Все очень просто! — пренебрежительно бросил Владимир.
— Подскажи. Не вернуть ее, а хоть посоветуй, как уйти неопозоренным.
Владимир ответил не сразу. Ему хотелось сказать Зубареву такое, чтобы слова его обрушились ушатом ледяной воды на впечатлительную и горячую натуру Николая.
А тот ждал.
— Ну, что ты молчишь?
Владимир сел на койку и, уставившись на Зубарева, ответил резко и даже с какой-то злой раздражительностью:
— Нужно доказать этой чувихе на практике один гениальный тезис о двух гордостях — о гордости плебея и гордости аристократа.
— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать? Мне совсем не смешно.
— Один из величайших мыслителей прошлого века на этот счет изрек пророческие слова. Я бы на твоем месте взял их на вооружение.
— Что это за слова?
— Карл Маркс, не помню, в какой работе, сказал: при столкновении двух гордостей — гордости аристократа и гордости плебея — побеждает гордость плебея. Только слово «плебей» гений понимал не в современном понятии обывателя, а так, как мыслилось это понятие сто лет назад. Даже Спартак… Он не был плебеем. Он был рабом… Но это был борец, великий дух, твердыня и гордость! И он победил, погибая. А Тарас Шевченко? Ты слышал предание, что при встрече со своим барином, который вместо пятерни протянул Тарасу для рукопожатия один палец, великий кобзарь не растерялся и сказал: «Мне, крепостному, целого пальца, барин, много. Получите полпальца сдачи». И показал барину фигу. Разве это не жест?!
Зубарев встал и дрожащими руками вытащил из кармана сигареты.
— Говори дальше!..
— Покажи ей такую фигу, чтобы сам Тарас в гробу улыбнулся.
— Но, Володя!.. Мы же с тобой и в самом деле работяги… Хотя нет… Ты теперь уже…
Владимир не дал Николаю закончить фразу. Он знал, что хотел сказать его товарищ.
— Что уже?! Ничего не уже!.. Мы никогда не будем уже!.. — Лицо Владимира выражало крайнее раздражение. — Если я доживу до седых волос и меня спросит хороший, честный человек, где и когда, в какие годы во мне закалялась и скручивалась та пружина, которая двигала мной всю жизнь, я отвечу: это были те сутки, когда я под пулями лежал на Даманском, когда мы, простые парни-работяги, были готовы умереть за тот маленький пустынный островок, который был частицей Родины. Но там, на Даманском, была одноразовая проба на излом. Настоящая проверка на прочность была здесь, в Москве. Она длилась не год и не два. И не где-нибудь, а на заводе. Ты извини меня, Николай, но я считал тебя тверже. А ты… — Владимир затушил сигарету и швырнул ее в свинцовую пепельницу. — Размазня! Бери пример с дяди Сени. Ему семьдесят, а он нас, как котят, держит в своих ежовых солдатских рукавицах!..
— Да!.. — тоскливо вздохнул Николай. — Завидую я тебе. У тебя какая-то дьявольская вера во все, к чему ты прикасаешься. А я вот… Чуть чего — и гнет бессонница. И пол под ногами шатается. Даже не хочется ехать в Болгарию.
— Зря. Я давно мечтаю побывать в этой стране. А потом, учти: не так-то уж часто ребята из вашего цеха получают бесплатные туристские путевки за рубеж. Это тебе не рыбалка на Оке. Европа!.. Зря рассиропился. Уж не Магдалине ли своей настрочил эти стишата?
Кровь залила щеки Николая. Он сам себе теперь казался маленьким и жалким.
