В этот же день Кораблинов бросился к медицинским книгам, стал изучать сроки от зачатия плода до рождения ребенка, сверял их со временем своей месячной поездки с агитбригадой в Калужскую и Тамбовскую области. Припомнил и ссору с ареной накануне своей поездки. А ссора разгорелась из-за того, что Симочка никак не хотела отпускать Кораблинова с бригадой, в которую входила Екатерина Березина. К ней, к Березиной, она ревновала мужа с того самого дня, когда она увидела их на репетиции «Отелло».
А через несколько дней пришло второе письмо. Оно было злее и подробнее первого. И достовернее. В нем упоминались детали, которые Кораблинова ожесточили и посеяли в душе его такую ненависть к жене, что он начал пить. А как он мучил ее своими допросами по вечерам!.. Сколько слез пролила она, стоя на коленях, в одной ночной рубашке, перед ним, умоляя поверить в ее невиновность и любовь к нему.
Неизвестно, до чего дошли бы терзания Кораблинова и мучения Симочки, если бы в конце сентября к Кораблинову не зашел его друг, Василий Ростовцев, однополчанин. Ростовцев заканчивал юридический факультет университета и специализировался по криминалистике. Прогуливаясь с Кораблиновым по скверику, Ростовцев время от времени пристально всматривался в лицо дочурки друга, которая лежала в коляске и, усердно орудуя пустышкой, улыбалась в пространство, облакам… Потом он неожиданно и резко переводил взгляд на профиль Кораблинова, снова вглядывался в лицо ребенка, и когда Кораблинову начало казаться поведение друга несколько странным, он спросил: чего это он ищет в нем и в дочери? И Ростовцев ему рассказал… И то, что он рассказал Кораблинову, сразу, за какие-то несколько минут, смахнуло с его души тяжелые, холодные жернова тайных сомнений и терзаний.
Ростовцев поведал другу о том, что мировая криминалистика самым неопровержимым доказательством кровного родства считает не одинаковость группы крови, не сходство несущественных физиологических признаков, а повторяемость, идентичность рисунка уха. Или хотя бы элементов уха…
— Ты посмотри только на свою кроху. Ведь у этой синеглазой пичужки твое ухо!.. Случай такого поразительного сходства в рисунке всего уха… я повторяю — всего уха!.. можно встретить один лишь раз из десяти миллионов кровнородственных индивидов. Придешь домой, посмотри в зеркало на свое ухо, и ты увидишь, что это ухо дочери, только увеличенное в два раза. — Заметив, как к щекам Кораблинова прихлынула кровь, Ростовцев остановился. — Не веришь? Я специально принесу тебе свою курсовую работу. Этому вопросу я посвящаю целую главу. Одной только библиографии более двадцати названий научных работ специалистов мира.
Дальше разговор продолжался как в тумане.
Простившись с Ростовцевым, Кораблинов подхватил на руки детскую коляску и, промелькнув мимо лифта, как вихрь, взбежал на площадку пятого этажа. Жены дома не было. Почти полчаса вертелся он перед большим зеркалом в коридоре квартиры, держа в правой руке маленькое круглое зеркальце, в которое он впивался глазами, изучая рисунок своего уха. Раз десять подбегал к кроватке дочери и, еще раз убедившись, что сходство в рисунке его уха и уха дочери действительно поразительное, снова возвращался к большому зеркалу и, стоя к нему в профиль, замирал неподвижно, зажав в правой руке круглое зеркальце.
В этот вечер Кораблинов пил от счастья. Рассказал обо всем Симочке. Оба смеялись и плакали от радости.
…И вот теперь Кораблинов видит почти тот же (почти, но не совсем) рисунок уха у внучки, такой же завиток раковины и выступ на ободке и его, дедовская, словно слепленная из двух поджаренных чечевиц, родинка под мочкой левого уха.
Утром Лена вместе с Серафимой Ивановной поедет на дачу, там она пробудет две недели, а потом вместе с группой, к которой она присоединится в Москве, полетит в Болгарию.
Вдруг в какое-то мгновение Кораблинову показалось, что в лице Лены есть что-то общее с лицом Светланы Каретниковой. Он даже подался вперед, вглядываясь в черты спящей внучки. «Нет, это просто игра больного воображения. Следствие ночной бессонницы и воспоминаний об этой дерзкой и неблагодарной девчонке», — думал он, стараясь отогнать от себя мысли о вчерашнем дне. Но чем усиленнее он пытался прогнать от себя всплывающее в его воображении лицо Светланы Каретниковой, тем оно явственнее и напористее наступало на него. И чем дольше он смотрел на внучку, тем больше общего находил в ней и в Светлане. Такой же излом темных бровей, почти тот же разрез припухлого рта…
Мысль, которая вдруг обожгла Кораблинова, заставила его встать с кресла. Он вспомнил соседа по даче, лысого пожилого вдовца, владельца голубой «Волги». Почти каждую пятницу, вечером, он привозил к себе на дачу молоденькую девушку. Увозил ее рано утром в понедельник. Кораблинов знал, что это была не дочь. Дочь так себя не ведет. Дочери нечего было бы как-то воровато и проворно выскальзывать из машины и, втянув в плечи голову, бежать по гаревой дорожке на веранду и целых два дня потом не показываться в саду. Для внучки она была слишком взросла.
«А что, если?.. Что, если на пути Лены встретится человек вроде этого… соседа с голубой «Волгой»? Или такой, как я, пусть даже талантливый, известный… поэт, артист, художник…» Кораблинову вдруг показалось, что кто-то невидимый в кабинете беззвучно сдавливает ему горло, теснит его в угол и шепчет: «Опомнись, старик!.. Твоя философия об исключительном праве великих на особую любовь пахнет смрадом».
Кораблинов вышел из кабинета, закрыл за собой дверь и, мягко ступая по ковровой дорожке в коридоре, прошел в ванную. Остановился и замер перед зеркалом. «О боже!.. Ты ли это, Кораблинов?! Тот ли Кораблинов, кем ты себя считаешь?!» Из зеркала смотрел уж совсем не тот человек, который неделю назад в ресторане «Чайка» целовал запястья рук молоденькой девушке, почти девчонке. Перед Кораблиновым стоял старик с седой всклоченной шевелюрой, с голубоватыми мешками под глазами и отвислыми щеками, словно слепленными из сыромятных кожаных ремней, разделенных глубокими морщинами.
И вновь какая-то непреодолимая сила вернула Кораблинова в кабинет и подвела к письменному столу. Со стены, как и вчера, как и десять лет назад, смотрел словно встревоженный окриком Гёте. Кораблинов пристально вглядывался в лицо великого поэта-мыслителя, а где-то за ним, за портретом, он видел в сизой дымке оплывшее лицо своего соседа по даче, лысого, толстенького и проворного. В его вороватом и юрком взгляде Кораблинов всегда читал опасение быть уличенным в чем-то и желание как можно скорее скрыться с глаз свидетелей его существования, его необычных приездов на дачу. Но вот видение неприятного лица соседа исчезло. В смелых, четких мазках давно умершего художника вновь предстал Гёте на последнем году своей долгой жизни. Но теперь уже не сознание собственного величия увидел Кораблинов на лице гениального поэта, а испуг… Испуг перед тем грозным человеком-мифом, который резко окликнул его сзади, чтобы позвать на грозное и справедливое судилище, на котором юная Ульрика, пробудившись от насильственного летаргического сна, навеянного жестоким искушением, предстанет невинной жертвой и повторит печальную участь несчастной Оттилии.
…Рухнуло все, что раньше годами громоздилось в подобие спасительной философии. Жалким, сгорбленным стариком показался на портрете Гёте. Теперь он чем-то напоминал Кораблинову большую океанскую рыбу, выброшенную на песчаный берег и жадно хватающую ртом глотки воздуха. С отчаянием утопающего в последней агонии он хватался за соломинку жизни. Хотел он этого или не хотел (да и вряд ли Гёте об этом думал), но наверняка жизнь Ульрики была исковеркана навсегда.
…Дождавшись утра, Кораблинов поехал в институт. Слишком скверно было у него на душе.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Как и договорились, Владимир пришел за два часа до отхода поезда.
Услышав резкий хлопок лифта, донесшийся с лестничной площадки, Светлана кинулась к двери и открыла ее раньше, чем Владимир успел нажать кнопку звонка.
— Почему без деда? — удивилась Светлана. Еще позавчера они договорились, что Владимир заедет за дедом.
— Болен. Только что от него.
— Что с ним?
