Много раз ходила Наташа с Валентином Георгиевичем в кино, но кроме обычного уважения, ничего к нему не питала. После письма о Николае она совсем отошла от него. Наташа ушла в себя, замкнулась и, кроме школы, почти никуда не ходила. Все ее мысли теперь были обращены к Николаю. А однажды, когда она не смогла заснуть до рассвета, у нее родился смелый н дерзкий план: поехать в Москву, тайно от матери встретиться с Николаем и уговорить его («Умолять! Просить!») поехать на Урал. Им дадут квартиру — директор завода уже давно предлагал комнату, но Наташа не могла расстаться со стариками. Николай переведется в Уральский университет на очное отделение, к его скромной стипендии она каждый месяц будет посылать деньги, будет ждать его на каникулы, ездить к нему… Фантазия поднималась до таких высот, что Наташа отчетливо представляла себе, как Николай, отпросившись на два — три дня, весь запорошенный снегом, с заиндевевшими бровями и ресницами, неожиданно раскрывает дверь и входит в их уютную и натопленную комнатку. Наташа растирает его холодные щеки, помогает раздеться, снимает с него замерзшие валенки… Эти два дня она будет на больших переменах прибегать из школы хоть на одну минутку, чтоб только посмотреть на него. А вечерами? Вечерами они долго будут спорить о том, как назвать сына или дочку. Николай, как все отцы, будет настаивать, чтоб у них был сын, она уступит, чтоб только было ему хорошо. Потом станут выбирать имя. Наташа была уверена, что Николай согласится в память об ее отце назвать сына Сережей. «Если будет дочка — назовем Аленкой. Аленка! Какое красивое имя»… Наташа сладко потянулась в постели, тряхнув головой, рассыпала по подушке каштановые волосы.
За окнами уже пели вторые петухи и слышно было, как в соседней деревушке пастух щелкал бичом. Скоро выгонят стадо, а ей все не спалось. Хотелось мечтать и мечтать. Особенно счастливыми рисовались каникулы, когда Николай приедет к ней на два месяца и они вместе отправятся собирать сказки, песни, пословицы… Она купит ему хорошее ружье (денег у нее хватит, она уже и теперь имеет кое-какие сбережения), и они будут охотиться. Она тоже научится стрелять, непременно научится. Ей все дается легко.
…И так каждую ночь; думы, думы и думы… Уже давно пропели вторые петухи, к щелканью пастушьего кнута прибавилось ленивое утреннее мычанье коров, где-то совсем недалеко горласто надрывался баран.
Переговариваясь на ходу, с ночной смены возвращались рабочие. Верхнеуральск просыпался, а Наташа, разбитая и усталая, только начинала засыпать.
Весна, которая на Урале приходит неожиданно быстро и протекает бурно, захлестнула Наташу.
Не раз заглядывал к Барышевым Валентин Георгиевич, однажды приглашал в кино, другой раз — в клуб на репетицию «Платона Кречета», но Наташа, ссылаясь на нездоровье, не пошла.
Старики это видели, сокрушенно вздыхали.
— Такая красавица и до сих пор одна! — сказал однажды перед сном Илья Филиппович. — В женихи ей нужно Иван-царевича, а среди здешних нет подходящего. Валентин Егорыч — размазня, об этом я еще в поезде смекнул. Около такой нужно соколом кружить, а он повесит нос и молчит, как филин. Эх, вот Ванятка наш — тот подошел бы, тот в меня. Поспешил, артистку выбрал, финтифлюшка какая-то окрутила. Тот да, тот мужик, что нужно — огонь! — С этими словами он повернулся на другой бок к стене.
Марфа Лукинична сонным голосом принялась стыдить:
— Будет тебе молоть-то, чего не следует! Разве ей до этого? Разве ученому человеку лезут в голову такие мысли? Посовестился бы. — Марфа Лукинична говорила это, а внутренне была согласна с мужем. Вздохи Наташи, слышные на зорьке даже в их спальне, она объясняла тем же, чем и Илья Филиппович.
— Да, что верно, то верно — наука. И я про то же самое, — крякнув, поддакивал Илья Филиппович. — Такой красавице нужно орла, как наш Ванятка. А этот инженер — так себе, заряд без дроби. Поспела девка, давно поспела. Замуж пора.
За бревенчатой стеной в это время, сбросив с себя одеяло и разметав руки, лежала Наташа. Ей снился поезд, перрон, провожающие. Вышла вся школа. Даже директор завода, и тот подошел пожать ей на прощанье руку. Перрон был запружен цветами. Но почему здесь оказался профессор Вознесенский? Этого она никак не могла понять. Потом все словно завертелось и растаяло. Остался дождь и пьяный Николай. И слезы на его глазах.
2
Заведующий аспирантурой филологического факультета Московского университета Николай Ильич Костичев сидел за столом, заваленным бумагами, и обливался потом. Листая папку с документами, он обратился к заведующему кафедрой фольклора профессору Вознесенскому, когда тот уже собрался уходить.
— Константин Александрович, тут есть заявление. Учительница с Урала. Производственная характеристика хорошая. Хочет учиться на вашей кафедре. Может, познакомитесь с документами?
— Вы меня извините, Николай Ильич. Очень тороплюсь. У меня заседание в Союзе писателей.
Профессор Вознесенский уже совсем было вышел, но в дверях задержался и спросил:
— Вы говорите, с Урала? Как фамилия?
— Лугова.
— Лугова? Наталья Лугова?
Профессор подошел к столу заведующего аспирантурой и принялся читать заявление.
— Наконец-то упрямая девчонка повзрослела! Нет, вы только подумайте, Николай Ильич, это же моя бывшая студентка! Талантливая девушка! Я ее уговаривал остаться в аспирантуре сразу же после окончания университета. Не послушалась. Прошу вас, Николай Ильич, немедленно ответьте ей — пусть обязательно приезжает.
Своей радости профессор не скрывал. Рассматривая фотографию Луговой, он разговаривал сам с собой:
— Да, вижу повзрослела. Все-таки три года! Николай Ильич, как ее отчество? Я ей сам напишу. Непременно напишу.
— Наталья Сергеевна, — ответил Костичев.
Записав адрес Луговой, профессор раскланялся и вышел.
Стоял жаркий июльский полдень. Если б не обсуждение его книги, которое было назначено на начало июля, он давно бы кочевал с экспедицией студентов и аспирантов по Воронежской области, где песня бьет неиссякаемым и мощным ключом из самых глубин народа. От одной Барышниковой было записано столько, что хватило на несколько сборников.
Поджарый и сутуловатый, профессор Вознесенский на целую голову возвышался среди прохожих многолюдной улицы. Толстая трость с набалдашником, широкополая соломенная шляпа говорили, что это скорее старый турист, чем известный ученый. По молодой, пружинящей походке ему никак нельзя было дать его шестидесяти лет. Улыбаясь собственным мыслям, он бурчал что-то себе под нос и очень удивился, когда сзади чья-то рука сжала его локоть. Профессор остановился.
— А! Григорий Михайлович! Рад, рад вас видеть, старина. А я-то думаю, куда вы запропастились?
— Все здесь же, — развел руками толстый, заплывший жиром человек в ермолке на лысом затылке. Это был профессор права Львов.
— Ну как?
— Все так же, по-старому. Лекции, семинары, семинары, лекции… А сейчас вот только с государственных экзаменов.
— И не в духе? Не отпирайтесь. Вижу, что не в духе, — погрозил пальцем Вознесенский. — Уж вас-то я, слава богу, знаю. Рассказывайте, что стряслось?
— Мальчишка! Совсем мальчишка и смеет так дерзко заявлять мне, что в системе советского права уголовный и гражданский процессы не должны быть выделены в самостоятельные отрасли. Пытался, видите ли, доказать, что они, как составные, входят в отрасли уголовного и гражданского права. Нашел аллогизм. И ведь кто? Молокосос!
— А, старина, — Вознесенский похлопал по плечу Львова, — заело ретивое. Молодежь лыжню просит, посторонись, говорит. Так, что ли?
— Почему я должен сторониться? Мой учебник выдержал четыре издания, по нему учатся студенты страны, а тут вдруг какой-то юнец посмел на государственных экзаменах, вы представляете — на государственных, вступить со мной в спор!
— А вы? Вы, конечно, поставили ему двойку? Как говорится, зарезали парня?
