потому что уж очень разгневался, — сказала я ей.
— А ведь говорил, что никогда ни на кого не злится! — подхватила она. — Я помню: они просто поссорились из-за одной девчонки, он и капитан Керк, разозлились и разошлись по домам.
— Вот он был действительно гордым! — заметила я; она, по-моему, не поняла. А я подумала о том, что мистер Спок никогда не появлялся в расстегнутой рубашке, никогда не сидел в ленивой позе, демонстрируя всем свои рваные носки, всегда держался в тени и казался чуть мрачноватым, вечно недовольным собой — в общем, очень романтичным. И таким мы его любили.
А бедный капитан Керк, менявший блондинок, как перчатки, никогда бы не понял, что такое истинная любовь, никогда бы не догадался, что на самом-то деле любил он по-настоящему и совершенно безнадежно всегда только мистера Спока!
Розмари даже и не пыталась что-нибудь сказать в ответ. Антал, которого безумно раздражала наша болтовня о телепередачах, надулся и сделал вид, что спит в своем шезлонге, закрыв глаза под черными очками.
Я вздохнула и сказала:
— Мне осталось всего десять дней — нет, уже девять…
Не могу поверить, что лето кончилось! — хотя на самом деле я прекрасно это понимала и воспринимала довольно спокойно.
— Но вы ведь иногда приезжаете сюда по выходным, правда? — спросила Розмари. — Вы ведь преподаете?
— Да. В Библиотечном институте.
— Ну да, вы ведь и там, у нас в городе, в библиотеке работали… — Она так сказала это, словно Клэтсэнд был от нее на расстоянии нескольких десятков миль. В крошечном обществе приморского городка она была явной маргиналкой, так и не сумев стать его членом. Она и жила на самом краю данной территории, и всегда смотрела не в сторону города, а в сторону той пустыни, тех иссушенных зноем гор, что виднелись вдалеке. Типичная маргиналка, гордая, как те ковбои. И пока мы сидели на солнце и неторопливо потягивали шипучку, я поняла, что, несмотря на все то общее, что нас с ней объединяет, мы никогда не станем друзьями. Наши пути ведут в разные стороны. Та пустыня всегда будет лежать между нами. И, подумав об этом, я вдруг погрустнела.
Мне стало жаль впустую потраченного времени: ведь вместо нелепого разговора с Розмари или с Анталом, мрачность которого в данный момент была вызвана элементарным раздражением, я могла бы спокойно сидеть дома и читать книгу. Так что вскоре я встала и сказала:
— Ну что ж, мне пора! — и быстро пошла прочь. Я вернулась домой пешком по старой песчаной дороге, уселась в крошечном садике за домом и читала до тех пор, пока не стало почти темно.
Лунатики
Я велел служанке не приходить ко мне со своей уборкой раньше четырех часов дня — в четыре я обычно ухожу бегать. Я объяснил ей, что я полуночник, что люблю работать до ночам, что ночью я пишу, а засыпаю лишь утром. Откуда-то она узнала, что я пишу пьесу, и спросила: 'Вы пишете пьесу для театра?' — и я сказал: да, для театра, и она воскликнула мечтательно: 'Я однажды видела одну пьесу в театре!' Какая замечательная сюжетная линия, а? Пьеса, которую она видела, оказалась мьюзиклом в самодеятельной постановке какого-то колледжа. Я сказал ей, что МОЯ пьеса несколько иного рода, но она расспрашивать не стала. Да и в самом деле, разве можно объяснить такой женщине, о чем я пишу!
Ее жизненный опыт так невероятно ограничен. Живет в этой глуши, комнаты убирает, потом идет домой и смотрит телевизор — возможно, какую-нибудь дурацкую игру, вроде «Джеопарди». Я сперва хотел занести эту особу в свою записную книжку в качестве определенного типажа, но смог написать всего два слова: 'Ава, служанка', а больше писать было и нечего. Это словно попытка описать стакан с водой. Она была из тех, про кого все говорят: 'Она очень мила', и именно это и имеют в виду. Нет, она была бы совершенно невозможна в пьесе, потому что никогда не сделает и не скажет ничего, отличного от того, что делают и говорят все остальные. Она выражает свои мысли исключительно с помощью небольшого набора клише. Она и сама-то, по сути дела, тоже некое клише. Ей где-то около сорока, среднего роста, довольно тяжелые бедра, бледная, цвет лица не очень здоровый, волосы довольно светлые — половина белых женщин в Америке выглядят так, как она. Отлитые с помощью одной и той же формы; вырезанные одним и тем же кухонным ножом. Я бегаю трусцой часа полтора, пока она убирает у меня в домике, и все время думаю, что она-то ведь никогда ничего подобного не делала, не занималась, например, бегом и вообще, возможно, никогда никакой физкультурой не занималась. Люди, подобные ей, совершенно не пытаются как-то контролировать собственную жизнь, как-то на нее воздействовать. Плывут себе по течению. Обитатели таких городков, как этот, не живут, а существуют все вместе и согласно определенным стереотипам, черпая и свои идеалы, и свои мысли из телевизора. Живут, как во сне. Лунатики! А что? Между прочим, неплохое название: ЛУНАТИКИ. Но, по-моему, невозможно описать человека, который полностью предсказуем, так, чтобы описание получилось интересным и содержательным. Верно ведь? Даже сексуальные сцены, боюсь, получатся слишком скучными.
На этой неделе в домике у ручья поселилась одна женщина. Когда я днем трусцой пробегаю на пляж мимо ее окон, то замечаю, что она наблюдает за мной. Я спросил Аву, кто это. Она сказала, что это миссис Мак-Эн, которая приезжает сюда каждое лето на целый месяц.
И еще Ава, конечно же, прибавила: 'Она очень милая!'
У этой Мак-Эн очень неплохие ноги. Только сама она, к сожалению, старовата.
Если бы у меня было духовое ружье, я бы, спрятав его на письменном столе, стоящем у окна, с удовольствием пульнула этому молодому типу прямо в задницу, обтянутую идиотскими пурпурными шортами, когда он, пыхтя как насос, в очередной раз пробегает мимо моего дома и пялится на меня!
Сегодня в «Хэмблтон» встретилась с Вирджинией Херн и сказала ей, что Клэтсэнд превращается в настоящую писательскую колонию — черт бы их всех побрал, этих лауреатов Пулитцеровской и прочих премий, которых она коллекционирует! — и что молодой идиот в соседнем домике мотеля сидит за компьютером до четырех утра, а в «Убежище» так тихо, что я всю ночь вынуждена слушать, как он стучит по клавиатуре и как пищит его компьютер. 'Может, он и не писатель вовсе, а просто очень старательный бухгалтер?' — предположила Вирджиния. 'Бухгалтеры не носят ярко-красных и совершенно непристойных эластичных шорт!' — заявила я. 'А, так это Джон такой-то! — воскликнула Вирджиния. — Да-да, он писатель, и у него уже одну пьесу поставили где-то на Востоке; он мне рассказывал'. — 'А что он здесь-то делает? — спросила я. — Сидит у твоих ног?' — и она совершенно серьезно ответила:
'Нет, он говорит, что порой ему просто необходимо избавиться от 'давящего воздействия культуры', поэтому лето он обычно проводит на Западе'.
Вирджиния очень хорошо выглядит. И этот ее дивный блеск темных глаз, когда она искоса на тебя взглянет!.. Опасная женщина, нежная, как взбитые сливки.
'Как там Ава?' — спросила она. Ава убирала и сторожила ее дом в Бретон-Хэд прошлым летом, когда они с Джей путешествовали, и Вирджиния всегда с участием о ней расспрашивает, хоть и не знает той истории, которую Ава рассказала мне. Я сказала, что у Авы все хорошо.
На самом деле, наверное, сейчас так оно и есть. Однако Ава до сих пор ходит очень осторожно. Возможно, именно это и бросилось Вирджинии в глаза. Ава ходит, как тайские канатоходцы — как циркачка, которая идет по проволоке, натянутой очень высоко над землей, и ставит одну ногу строго перед другой, не делая ни одного резкого движения.
Я как раз собиралась пить чай, когда Ава ко мне постучалась; это было мое первое утро в мотеле. Я пригласила ее позавтракать со мной; мы устроились на кухне, где обычно и завтракают все здешние постояльцы, и довольно долго беседовали. Говорили в основном о Джейсоне. Он сейчас в десятом классе, играет в бейсбол, занимается скейтбордингом, серфингом и буквально бредит одной из этих штуковин с парусом, чтобы гонять на ветру по океану до устья Худ-ривер. 'Представляете, мало ему океана!' — сказала
