Левая рука тьмы

прошедшие дни. Он не мог делать записи в предыдущий месяц, и это волновало его, так как он очень аккуратно вел их. Они предназначались, как я предполагал, чтобы стать рассказом, который должен будет связать Эстравена с его семьей, с Очагом Эстре. Стало мне это ясно позже; в то время я еще не знал, что он пишет, и просто сидел, намазывая лыжи или бездельничая. Начав насвистывать какой-то мотив, я остановился. У нас была только одна палатка, и если мы не хотим своим присутствием довести друг друга до сумасшествия, придется внимательно следить за своим поведением, забыв о самолюбии… Когда я начал насвистывать, Эстравен посмотрел на меня, но в его взгляде не было раздражения. Он смотрел на меня, скорее, с мечтательным выражением и сказал:

— Мне нужно было узнать о вашем корабле еще в прошлом году… Почему они послали вас сюда, в наш мир, одного?

— Первый Посланец в мир всегда приходит один. Один чужестранец вызывает любопытство, а два считается вторжением.

— Жизнь Первого Посланца ценится довольно дешево.

— Нет, Эйкумена ничью жизнь не считает слишком дешевой. И из этого следует, что в случае опасности лучше пожертвовать одной жизнью, чем двумя или двадцатью. Кроме того, посылать людей в большие прыжки через время обходится недешево. Как бы там ни было, я сам напросился на это дело.

— Честь в опасности, — произнес он, скорее всего, пословицу, потому что мягко добавил. — Мы будем на вершине славы, когда достигнем Кархида…

Слушая его голос, я поймал себя на том, что в самом деле верю: мы достигнем Кархида, одолев восемьсот миль гор, долин, провалов, вулканов, ледников, снежных и ледяных покровов, замерзших болот и застывших заливов, пустынных и безжизненных, где невозможно укрыться и где бушуют штормы пика зимы середины Ледниковой Эпохи. Он сидел, продолжая заполнять свой дневник с той же упрямой медлительной тщательностью, что я подметил и в поведении сумасшедшего короля, и сказал:

— Когда мы достигнем Кархида…

В его «когда» звучали отнюдь не беспредметные надежды. Он рассчитывал оказаться в Кархиде в день Архад месяца Аннера, на четвертый день четвертого месяца зимы. Мы должны были пуститься в путь завтра, в тринадцатый день первого месяца зимы, Торменбод Терн. Нашего рациона, если он правильно его рассчитал, должно было хватить нам на три геттенианских месяца, на 78 дней, то есть, мы должны были в течение семидесяти дней делать по двенадцать миль в день, что и должно было привести нас в Кархид в день Архад месяца Аннера. Все было рассчитано, и нам не оставалось ничего другого, как погрузиться в глубокий сон.

Поднявшись на рассвете, мы натянули снегоступы и вышли, сопровождаемые легким снегопадом. Склоны холмов были покрыты бессой, мягким и еще не улежавшимся снегом, который лыжники на Земле, насколько я знаю, зовут «целик». Сани были тяжело нагружены. Эстравен прикинул, что на них должно быть не меньше 300 фунтов. Тащить их на рыхлом снегу было нелегко, хотя они столь же легки и удобны, как тщательно сконструированная маленькая шлюпка, а полозья — просто чудо, их покрывал пластик, который практически не оказывал сопротивления, но, конечно, волочить такой груз было нелегко. Пробиваясь сквозь снег, когда нам приходилось постоянно то скатываться по склонам оврагов, то снова подниматься на них, мы решили, что один должен тащить сани спереди, впрягшись в упряжь, а другой подталкивать сзади. Весь день шел снег, густой и мягкий. Мы дважды останавливались перекусить. Над обширной холмистой местностью стояло полное безмолвие. Мы двинулись дальше в путь и шли без остановки, когда неожиданно упали сумерки. Мы остановились в долине, очень смахивающей на ту, в которой мы были утром — расщелина среди снежно-белых холмов. Я настолько устал, что еле волочил ноги и не в силах был поверить, что день пришел к концу. Судя по счетчику расстояния на санях, мы покрыли примерно пятнадцать миль.

Если мы могли идти с такой скоростью по глубокому снегу, тяжело нагруженные, по пересеченной местности, холмы и взгорки которой все время попадались нам под ноги, то, конечно же, на Льду, где лежит твердый снег, дорога ровнее, а груза станет меньше, нам удастся идти куда быстрее. До сих пор моя вера в Эстравена носила бессознательный характер; теперь же я поверил ему безоговорочно. Через семьдесят дней мы будем в Кархиде.

— Вам доводилось раньше путешествовать таким образом? — спросил я его.

— С санями? Часто.

— Делали длинные переходы?

— Как-то осенью несколько лет назад прошел по Льдам Керма пару сотен миль.

Нижняя часть Земли Керма, гористый полуостров, расположенный в основном на юге полуконтинета Кархида, был, как и в северной части, покрыт ледником. Обитатели Великого Континента Геттена живут на полосе земли между двумя белыми стенами. Уменьшение солнечной радиации на восемь процентов, как они подсчитали, заставит стены слиться вместе, и тогда не будет ни земли, ни людей, останется только лед.

— Зачем?

— Из-за любопытства, ради приключений. — Помедлив, он слегка улыбнулся. — Преодоление комплексов интеллектуальной жизни, — сказал он, цитируя одно из моих выражений, которые я принес из Эйкумены.

Оба мы, сидя в теплой палатке, испытывали удовольствие от общества друг друга. Мы пили горячий орш, ожидая, пока будет готова каша из каддика.

— Нас было шестеро, — сказал он. — Все очень молоды. Мой брат и я из Эстре, четверо наших друзей из Стока. Цели у нашего путешествия не было. Мы хотели посмотреть на Теремандер, гору, которая возвышается над всеми Льдами. Мало кто из людей был у ее подножия.

Каша поспела — еда, которая совершенно отличалась от густой безвкусной массы на Ферме Пулефен; по вкусу она напоминала поджаренные орехи на Земле и восхитительно обжигала рот. Согревшись и размякнув, я сказал:

— Лучшая пища, которую мне доводилось есть на Геттене, всегда была связана с вами, Эстравен.

— Но не на том банкете в Мишноре.

— Да, вы правы… Вы ненавидите Оргорейн, не так ли?

— Мало кто из орготцев знает, как надо готовить. Ненавидеть Оргорейн? Нет. С чего бы? Как можно ненавидеть или любить целую страну? Тибе утверждает это, но мне его фокусы чужды. Я знаю людей, я знаком с городами, фермами, с горами, реками и холмами, я знаю, как солнце на закате освещает пашни по осени и скрывается за холмами, и с какой стати я должен возводить границу, определяя по имени и отказывая в любви тому, что вообще трудно назвать? Что значит любовь к одной стране, неужели она неминуемо связана с нелюбовью к другой стране, которая даже не заслуживает этого имени? В этом нет ничего хорошего. Что, если тут просто самолюбие? Само по себе оно хорошая вещь, но его не надо переоценивать, как и свою профессию… И поскольку я вообще люблю жизнь, постольку я люблю и холмы Эстре, но граница этой любви не означает, что за ней лежит ненависть. Да и кроме этого, надеюсь, что я просто глуп.

Глупость в понятиях Хандарры означает не обращать внимания на абстракции, а сразу же улавливать суть вещей и явлений. В его словах было что-то, присущее женскому подходу к действительности, отказ от абстракций, от идеалов, подчинение лишь тому, что дано, и это несколько смущало меня.

Все же со свойственной ему щепетильностью он добавил:

— Человек, который не противостоит плохому правительству, дурак. А если есть такая вещь, как хорошее правительство, то служить ему — большая радость.

В этом мы понимали друг друга.

— Такая радость мне известна, — сказал я.

— Да, я тоже так думаю.

Я отпил из кружки с горячей жидкостью и выплеснул остатки ее за клапан полога. Снаружи стояла глухая тьма; непрерывно шел снег, и его хлопья мелькнули в полосе света, прорвавшейся из-за полога. Снова окунувшись в сухое тепло палатки, мы разложили наши спальные мешки. Он сказал мне:

— Дайте мне тот стакан, мистер Ай.

И я сказал: