сани. Нам пришлось сделать заплечные мешки: вместе с палаткой, которая горбом взгромоздилась на плечи одного и со свертком на плечах другого, поровну разделив припасы, нам пришлось тащить не больше, чем по двадцать пять фунтов на каждого; я прибавил к своему грузу еще и печку и все же чувствовал, что у меня не больше тридцати фунтов. Было большим наслаждением освободиться от саней, которые нам все время приходилось тащить, подталкивать, вытаскивать, освобождая полозья, и я сказал это Эстравену, когда мы двинулись в путь. Он из-за плеча посмотрел на сани, которые еле виднелись среди льда и красноватых скал.
— Мы правильно сделали, — сказал он.
Он был предан надежным верным вещам, которые выручали нас и с которыми мы жили бок о бок. Он прощался с санями.
Этим вечером, на семьдесят пятый день пути и на пятьдесят первый день, что мы провели на плато, спустившись с Ледника Гобрина, мы пошли по льду Залива Гаттен. Снова мы шли долго и безостановочно, пока не упала темнота. Стоял сильный холод, но было тихо и ясно, и поверхность льда была совершенно ровной, и мы шли на лыжах, избавленные от необходимости тащить за собой сани. И когда к ночи мы расположились на отдых, было странно представлять, что под тобой не миля льда, а всего лишь несколько футов его, отделявших нас от соленой воды. Но размышлять долго на эту тему нам не пришлось. Мы поели и улеглись спать.
На рассвете, когда вместе с первыми лучами солнца пришел сильнейший мороз и термометр опустился ниже сорока градусов, к югу от нас мы увидели береговую линию, которая вырисовывалась среди сползающих языков ледников далеко от нас странно прямой линией. Мы сразу же двинулись к ней. Северный ветер помогал нам, дуя в спину, пока мы не оказались в устье долины среди двух огромных оранжевых холмов, с вершины которых сорвался такой штормовой порыв ветра, который едва не сбил нас с ног. Нам пришлось уклониться к востоку, прежде чем мы смогли наконец разогнуться и продолжать движение.
— Лед Гобрина выплюнул нас из своей пасти, — сказал я.
На следующий день берег, развернувшийся к востоку, открыл перед нами ровную гладь пространства. Справа от нас был Оргорейн, а этот синеватый изгиб перед нами был Кархидом.
В этот день мы использовали последние зерна орша и последние несколько унций смеси каддика: у нас осталось только два фунта гичи-мичи на человека и шесть унций сахара.
Я не могу доподлинно описать эти последние несколько дней нашего путешествия. Наверно, потому, что, в сущности, я совершенно не запомнил их. Голод в принципе может усиливать восприятие мира, но не когда он связан с предельной усталостью: все мои чувства в эти дни омертвели. Я помню лишь, как меня терзали голодные спазмы, но не припоминаю, чтобы очень уж страдал от них. У меня было все время лишь смутное ощущение приближающейся свободы, ждущей нас радости, избавления от чего-то невыносимого, но все воспринималось смутно, словно бы во сне. Мы выбрались на берег в день Постхе месяца Аннера и распростерлись на замерзших камнях в снежной пустыне Берега Гаттена.
Мы пришли в Кархид. Мы достигли нашей цели. Но победа наша могла оказаться ни к чему, потому что сумки наши были практически пусты. Мы устроили праздник, подогрев воду, чтобы отметить наше прибытие. На следующее утро, поднявшись, мы отправились искать дорогу, поселение. Мы были в совершенно пустынной местности, и у нас не было ее карты. Под толщей снега высотой в пять или десять футов могли быть дороги, которые мы несколько раз пересекали, сами не подозревая об этом. Не было ни малейшего следа человеческой деятельности. Мы брели на юго-запад весь этот день и следующий, и вечером, увидев сквозь сумрак и падающий снег легкий отблеск на далеких холмах, никто из нас не сказал друг другу ни слова. Мы просто стояли и смотрели. Наконец мой спутник прохрипел:
— Это свет?
Давно уже спустились сумерки, когда мы вползли, ковыляя, в кархидскую деревню, представлявшую собой единственную улицу домов с высокими крышами, забитую снегом до самых порогов зимних дверей. Мы остановились у харчевни, сквозь опущенные ставни которой пробивались лучи и стрелки того света, который мы увидели среди зимних холмов. Открыв двери, мы вошли внутрь.
Был день Одсордни месяца Аннера, восемьдесят первый день нашего путешествия; мы на одиннадцать дней отстали от расписания Эстравена. Рационы наши он рассчитал точно: их нам хватило на семьдесят восемь дней. По счетчику расстояния мы прошли 840 миль, плюс еще несколько за последние дни. Немало из этих миль было потрачено на возвращение к старым следам, и если бы перед нами в самом деле лежало восемьсот миль, мы бы никогда не одолели их; посмотрев по настоящей карте, мы вычислили, что расстояние между Фермой Пулефен и этой деревней составляло меньше 730 миль. Все эти мили, которые мы покрывали день за днем, проходили в молчаливой пустыне, в которой не было и следа крыши над головой: только скалы, лед, небо и молчание — и ничего больше мы не видели восемьдесят один день, если не считать нас самих.
Мы вошли в большую комнату, наполненную запахами пищи и теплом, и светом, и людьми, и звуками их голосов. Мне пришлось опереться на плечо Эстравена. Удивленные лица повернулись к нам, странные и непривычные, и так же непривычно было видеть обращенные на нас человеческие глаза. Я и забыл, что среди живущих есть люди, которые непохожи на Эстравена. Я был испуган.
В сущности, помещение представляло собой небольшую комнату, в которой было всего семь или восемь человек, все из которых были так же ошеломлены, как и я, увидев их. Никто еще не приходил в Домен Куркураст ночью, с севера и в середине зимы. Они смотрели на нас, не отрывая глаз, все разговоры постепенно стихли.
Эстравен обратился к ним еле слышным шепотом:
— Мы просим гостеприимства Домена.
Звуки, голоса, смущение, тревога — и наконец нас приглашают.
— Мы пришли со Льда Гобрина.
Голоса растут, их звуки становятся все более громкими, нас засыпают вопросами, вокруг нас толпятся.
— Не позаботитесь ли вы о моем друге?
Мне подумалось, что эти слова сказал я, но их сказал Эстравен. Кто-то усадил меня. Они принесли нам еды; они заботились о нас, ухаживали за нами, приглашали к себе домой.
Невежественные, сварливые, страстные души, жители этой бедной земли — встреча с их благородством стала достойным завершением нашего тяжелого путешествия. Они протянули нам навстречу руки и поделились всем, что у них было. Не скупясь и не считаясь. И Эстравен с достоинством брал то, что нам давали, чувствуя себя лордом среди лордов, нищим среди нищих, человеком среди людей.
Для этих рыбаков — обитателей деревни, которые жили на самом краю земли, на пределе возможности в том краю, где жить было почти невозможно, честность была так же важна, как пища. Друг к другу они должны были относиться с предельной честностью, и говорить тут не о чем. Эстравен знал это, и когда через день или два они начали задавать ему вопросы, и прямо и уклончиво, с должным уважением к его шифтгреттору, почему мы решили провести зиму, скитаясь по Льду Гобрина, он сразу же ответил им:
— Я не выбирал молчание, но все же оно мне служит лучше, чем ложь.
— Мы хорошо знаем, что порой благородному человеку приходится скитаться вне закона, но тень его от этого не уменьшается, — сказал повар в таверне, который был следующим по значению человеком в деревне и чей магазинчик был подобием гостиной, в которой зимой собирался весь Домен.
— Одного человека могут объявить вне закона в Кархиде, а другого — в Оргорейне, — сказал Эстравен.
— Верно, одного изгонит его клан, а другого — его Король в Эренранге.
— Как бы Король ни старался, он не может укоротить тень человека, — заметил Эстравен, и повар понял его.
Если собственный клан Эстравена изгнал его, он человек подозрительный, а суждение Короля было неважно. Что же касалось меня, вне всякого сомнения, иностранца, то факт моего изгнания из Оргорейна служил мне только на пользу.
Мы не называли наши имена хозяевам в Куркурасте. Представляться под иными именами не хотелось, и Эстравен избегал пускать в ход выдуманную фамилию. Даже заговорить с ним было преступлением, не
