оставалось ничего другого, кроме рывка через границу, и иного пути не существовало.
Мы сидели, съежившись в темном провале под темными деревьями, в снегу. Мы лежали, прижавшись друг к другу для тепла. К полудню Эстравен немного вздремнул, но я был слишком голоден и замерз, чтобы спать; в каком-то отупении я лежал рядом со своим другом, стараясь припомнить слова, которые как-то он сказал мне: «Два — это одно, жизнь и смерть, что лежат бок о бок…» Мне казалось, что мы лежим под пологом палатки, стоящей во Льдах, но мы лишены укрытия, пищи и отдыха — не осталось ничего, кроме нашего товарищества, но скоро кончится и оно.
К полудню небо затянулось мглой и температура стала падать. Даже в выкопанной нами яме, куда не пробирался ветер, стало слишком холодно, чтобы мы могли сидеть без движения. Мы должны были как-то шевелиться, и перед закатом солнца меня стала бить неудержимая дрожь, подобная той, которую я испытал, когда в тюремном грузовике пересекал Оргорейн. Казалось, что темнота никогда не придет. В поздних сине-лиловых сумерках мы оставили наше убежище и, согнувшись, пробрались между деревьями и кустами на вершину холма, откуда можно было почти что дотянуться до линии границы — несколько смутных точек в мерцающем снегу. Вокруг нас стояло безмолвное и непроглядное пространство. Далеко к юго-западу небосвод был освещен желтоватым сиянием маленького городка, одной из деревень Сотрапезничества Оргорейна, куда Эстравену надо добираться, имея с собой очень сомнительные бумаги, после чего ему придется, скорее всего, познакомиться с местной тюрьмой Сотрапезничества или же, возможно, с одной из Добровольческих Ферм. И в эту секунду, в этот последний момент, не раньше, я понял, чего мой эгоизм, обманутый молчанием Эстравена, требует от меня; только сейчас я понял, куда отправляется Эстравен и что его ждет.
— Терем, — сказал я, — подождите…
Но он уже несся вниз по склону холма, летел как лавина, и у него не было ни времени, ни возможности повернуться ко мне. Он стремительно описал большую дугу, огибая тени неровностей почвы. Покинув меня, он рванулся прямо под пули пограничной стражи. Я подумал, что они окликнут его или дадут предупредительный выстрел, после чего вспыхнут прожектора, но я не был в этом уверен: в любом случае он бы не остановился, а рванулся бы напрямик через ограждение, но они остановили его выстрелами в упор, даже не дав приблизиться к себе. Они пустили в ход не сонорные ружья, а пулеметы, древнее оружие, силой взрыва выбрасывавшее куски металла. Они стреляли, чтобы убить его. Он умирал, когда я подбежал к нему, корчась и путаясь в лыжах, носки которых зарылись в снег, и грудь его была разворочена выстрелом. Я взял его голову в свои руки и стал говорить с ним, но он не отвечал мне; я старался передать ему мою любовь к нему, когда, не сдерживая слез, пробирался сквозь стоны и крики его угасающего сознания, в котором я ясно разобрал лишь одно слово — «Арек!» И больше ничего. Скорчившись на снегу, я держал его на руках, пока он не скончался. Они, те, кто стреляли, позволили мне это. Затем они подошли ко мне, подняли, и меня повели одним путем, а его понесли в другую сторону; я отправился в тюрьму, а он ушел во тьму.
20. ДУРАЦКАЯ ОШИБКА
Где-то в своих записях, которые Эстравен набрасывал во время нашего перехода по Гобрину, он удивлялся, почему его спутник стесняется своих слез, стыдится плакать. В то время я мог бы объяснить ему, что еще большим стыдом, чем слезы взрослого человека, является его страх. А теперь, в вечер его гибели, я шел по Долине Синотт, и меня окружали холод и безмолвие, перед которыми отступил страх. И тут мне стало ясно, что ты можешь плакать, сколько тебе заблагорассудится, но толку от этого нет.
Я был доставлен в Сассинот и посажен в тюрьму, ибо находился в обществе изгнанника, человека вне закона, а, может быть, и потому, что они не знали, как поступить со мной. С самого начала, еще до того, как пришел официальный приказ из Эренранга, они обращались со мной внимательно и вежливо. На этот раз кархидской тюрьмой для меня стала обставленная комната в Башне Лорда Электра; у меня были камин, радио, и пять раз в день меня сытно кормили. Кровать была жесткой, одеяло тонким, пол голым, воздух холодным — как и в любом помещении в Кархиде. Но мне прислали врача, от чьих рук, голоса и манер шло такое спокойствие, которого я никогда не знал в Оргорейне. После его ухода мне показалось, что дверь осталась открытой. Я крикнул об этом, потому что хотел видеть дверь в свою комнату постоянно закрытой, ибо из холла шел холодный воздух. Но у меня самого не было ни сил, ни решимости встать с кровати и закрыть дверь своей тюрьмы. Врач, любезный молодой человек, обладавший поистине материнским добродушием, сказал мне с умиротворяющей уверенностью:
— Пять или шесть месяцев вы недоедали и работали с предельным напряжением сил. Вы вымотали себя. Но теперь вам ничего не надо делать. Лежите и отдыхайте. Лежите столь же спокойно, как замерзшая река в своем русле в долине. Лежите спокойно. И ждите.
Но стоило мне заснуть, и я снова видел себя в грузовике, где мы прижимались друг к другу; провонявшие, дрожащие, нагие, мы теснились друг к другу в поисках тепла — все, кроме одного. Он лежал сам по себе у зарешеченной обледеневшей двери, и рот его был полон запекшейся крови. Он был предателем. Он ушел сам по себе, оставив всех нас, оставив меня. Я просыпался, полный ярости, которая трясла меня до тех пор, пока не разражалась невольными слезами.
Должно быть, я был болен, потому что у меня были симптомы, которыми сопровождается высокая температура, и врач на ночь оставался со мной. Я не помню эти ночи, но у меня остался в памяти свой собственный голос, когда я жаловался ему:
— Он должен был остановиться. Он же видел стражников. Он бежал прямо под их стволы.
Молодой врач долго молчал.
— Вы же не хотите сказать, что он покончил с собой?
— Может быть…
— Это самое худшее, что можно сказать о друге. И я бы не хотел так думать о Харте рем ир Эстравене.
Когда я говорил, я забыл о том презрении, с которым эти люди относятся к самоубийству. Для них, в отличие от нас, такого выхода не существует. Они отрицают его, такое действие, они считают, равносильно предательству самого себя. Для кархидских читателей наших канонов преступление Иуды заключается не в том, что он предал Христа, а в его поступке, отмеченном отчаянием, которым он лишил себя возможности прощения и возврата к жизни: в его самоубийстве.
— Значит, вы не считаете его Эстравеном Предателем?
— И не только я. Здесь много таких, кто никогда не верил в обвинения против него, мистер Ай.
Но эти слова уже не могли утешить меня, и я мог лишь плакать, раздираемый той же мукой.
— Тогда почему же они убили его? Почему он погиб?
На это у него не было ответа, его вообще не существовало.
Я ни разу не был подвергнут формальному допросу. Они лишь интересовались, как с Фермы Пулефен я добрался до Кархида, и спрашивали о содержании кодового послания, брошенного в эфир с их передатчика. Я рассказал им. Информация пошла прямо в Эренранг к Королю. История с кораблем по-прежнему держалась в секрете, но новости о моем бегстве из орготской тюрьмы, мой переход через Лед зимой, мое присутствие в Сассиноте стало широко известно и оживленно обсуждалось. По радио не упоминалось ни участие Эстравена в этой истории, ни его смерть. И все же о ней было известно. Соблюдение тайны в Кархиде является, скорее, вопросом благоразумия или же ее окружает атмосфера всепонимающего умалчивания — запрет на вопросы, но не запрет на ответы. В Бюллетенях говорилось только о мистере Ае, Посланце, но каждый знал, что именно Харт рем ир Эстравен тайком вырвал меня из рук Орготы и вместе со мной прошел через Лед в Кархид, чтобы разоблачить ложь сказок Сотрапезников о моей внезапной смерти от острой лихорадки в Мишноре прошлой осенью.
…Эстравен совершенно точно предсказал эффект, который произведет мое появление; он заблуждался лишь в том, что недооценил его. Ибо из-за иностранца, который больной, недвижимый и бессильный лежал в комнате в Сассиноте, в течение двух дней пали два правительства.
По отношению к правительству Орготы это всего лишь означало, что одна группа Сотрапезников сменила другую группу и взяла под свой контроль все правительственные учреждения Тридцати Трех. Кое-
