в английский военный госпиталь. Последовали новые провалы в памяти, иногда он видел синие фонари, которые вспыхивали у него в голове, а не на улице, где им следовало вспыхивать, ощущал под руками чистую белую простыню, пахнущую «Деттолом».[51] А иногда перед его взором возникала медсестра-горничная с серебристым секундомером, прицепленным к нагрудному карману ее накрахмаленного халата.
– Манди? Манди? Вы, часом, не родственник того малыша, которого звали майор Артур Манди, служившего в бывшей индийской армии? Не может такого быть? – подозрительно спрашивает военный врач, глядя на длинное забинтованное тело.
– Боюсь, что нет, сэр.
– Не надо бояться, старина. Считайте себя счастливчиком, вот что я могу вам сказать. Сколько я показываю пальцев? Хорошо. Очень хорошо.
Он лежит в каюте корабля, но без бирманских сигар. Он сидит на корточках около Рани на берегу пруда со скалистым дном, но не может встать. Он стоит, опустив голову в раковину, держась руками за хромированные краны, в школьной умывальной, тогда как префекты[52] по очереди секут его за недостаток христианского уважения. Он отрезан от всех, зачумленный. Заразен даже сам его вид. Он – неприкасаемый, что доказывает надпись на обратной стороны двери: ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН или, как сказала бы Юдит, пошли на хер. Более того, его здоровье оберегает теперь сержант военной полиции в красной фуражке. Сержант ясно выражает свое отношение к Манди, когда тому в первый раз достает сил, чтобы встать и, волоча ноги, пойти в туалет, справить малую нужду.
– Мы бы призвали тебя к порядку, если б ты попал к нам, сынок, – заверяет его он. – Ты бы давно уже умер и благодарил нас за это.
К нему приходит английский чиновник. Его зовут мистер Эмори, он приносит визитную карточку, из которой можно узнать, что ее податель – мистер Николас Эмори, вице-консул, сотрудник представительства Великобритании в Берлине. Он лишь на несколько лет старше Манди, но уже безвозвратно обуржуазившийся англичанин из класса угнетателей, однако манеры у него приятные, что в определенной степени сбивает с толку. На нем хороший твидовый костюм, который, однако, уже лохматится. И замшевые туфли далеко не первой свежести. На плече болтается ранец майора.
– И кто прислал вам виноград, Эдуард? – спрашивает он, вертя в пальцах ягоды и улыбаясь.
– Берлинская полиция.
– Господи, неужели? А хризантемы?
– Берлинская полиция.
– Что ж, думаю, это очень мило с их стороны, не так ли, учитывая, какие напряженные у них сейчас дни и ночи. – Он ставит ранец на пол, прислоняет к ножке кровати Манди. – Это передовая, знаете ли. Нельзя винить их за то, что иной раз они срываются. Особенно если их провоцирует толпа студентов, учебу которых оплачивает государство. Студентов, которые не могут отличить свои радикальные задницы от локтей… подозреваю, вы тоже на это неспособны. – Он пододвигает стул, садится и критически разглядывает лицо Манди. – Кто ваш милый друг, Эдуард?
– Который именно?
– Низкорослый грубиян, который ворвался в нашу контору, как гребаный эсэсовец, – отвечает он, бросает в рот виноградину. – Влез без очереди, бросил на стол паспорт и наорал на нашего немецкого сотрудника, требуя, чтобы он немедленно освободил вас из застенков западноберлинской полиции, а иначе ему придется пенять на себя. Потом убежал, прежде чем кто-то успел узнать его имя и адрес. Наш сотрудник перепугался до смерти. Сказал только, что у вашего друга саксонский акцент. Действительно, наверное, только саксонец может вести себя подобным образом. Неужто у вас много таких друзей, Эдуард? Рассерженных немцев из Восточной Германии, которые не оставляют своего имени?
– Нет.
– Как давно вы в Берлине?
– Девять месяцев.
– Где жили?
– У меня закончился грант.
– Где жили?
– В Шарлоттенбурге.
– Кто-то говорил мне о Кройцберге.
Молчание.
– Вам следовало подъехать в представительство и зарегистрироваться. Что мы прекрасно умеем, так это помогать попавшим в беду английским студентам.
– Я не попадал в беду.
– А где вы, по-вашему, сейчас? Вы играли в боулинг в частной школе, не так ли?
– Пару раз.
– У нас тут неплохая команда. Впрочем, поздно об этом говорить. К сожалению. Кстати, а как его зовут?
– Кого?
– Вашего колченогого недомерка, саксонского рыцаря. Его уродливое лицо показалось нашему сотруднику знакомым. Вроде бы он видел его в газетах.
– Я не знаю.
Ответ вызывает у Эмори улыбку. Он консультируется с мысками видавших виды замшевых туфель.
– Ладно. Следующий вопрос, Эдуард, так что же нам с вами делать?
Предложений у Манди нет. Он спрашивает себя, может быть, Эмори – один из префектов, что секли его в умывальной.
– Полагаю, вы можете поднять шум. Позвонить шести адвокатам. Телефоны мы вам дадим. Полицейские выдвинут свои обвинения, это очевидно. Начиная с нарушения общественного порядка. Опять же, поведение, несовместимое со статусом зарубежного гостя, судьи этого не любят. Плюс предоставление ложного адреса при регистрации. Мы, конечно, сделаем для вас все, что в наших силах. Будем передавать сквозь прутья решетки французские батоны. Вы что-то сказали?
Манди не издал ни звука, Эмори может бить его сколько влезет.
– С точки зрения полиции, все ясно: вас просто приняли не за того. А окажись вы тем, за кого они вас приняли, их бы еще и наградили. Они говорят, что вас так отделал какой-то поляк-убийца. Это возможно?
– Нет.
– Однако они готовы пойти на сделку, если мы пройдем свою половину пути. Не будут предъявлять вам обвинения, если вы забудете о том, что произошло – или не произошло, – пока вы находились за решеткой. А потом мы спасем наше английское лицо в столь деликатный период международного кризиса, вывезя вас из Берлина в обличье нубийского раба. По рукам?
Ночная медсестра такая же большая, как незабываемая Айа, но не рассказывает истории о пророке Мухаммеде.
Он приходит, как врач, на манер умных героев в фильмах: на заре, когда солдат, присланный сержантом, дремлет на стуле у двери, а Манди лежит на спине, отправляя мысленные послания Юдит. На каждом плече белого медицинского халата по три звездочки, а сам халат ему на несколько размеров велик. На шее из стороны в сторону мотается стетоскоп, кроссовки скрываются под парой огромных хирургических бахил. Должно быть, весь Западный Берлин ищет брызжущего ядом карлика, но его это не остановило, он хитер и изворотлив. Каким-то образом проскочил мимо часовых у ворот госпиталя, сумел пробраться в комнату персонала, вскрыл один из шкафчиков. Вокруг глаз у него желтые болезненные круги, челка его молодит, революционная хмурость уступила место глубокой неопределенности. А телом он стал мельче, и его еще сильнее перекособочило.
– Тедди, у меня нет слов. Что ты для меня сделал… просто спас мне жизнь… я этого не заслужил. Чем мне расплатиться с тобой? Никто и никогда не жертвовал собой ради меня. Ты – англичанин, и для тебя вся
