ощущениям он попал в жестокий шторм и только чудом остался в живых. В приемной за столом сидит англичанка средних лет, уже начавшая седеть, обходительная, но строгая. Могла бы быть учительницей, как Кейт.
– Мне нужно поговорить с мистером Арнольдом, – выпаливает Манди, кладет на стол паспорт вместе с удостоверением сотрудника Британского совета. – Я приехал на двухэтажном автобусе, он сейчас стоит у ваших ворот, с двадцатью очень уставшими актерами, а ваши часовые предлагают нам проваливать.
– А какой мистер Арнольд вам нужен? – осведомляется дама, проглядывая паспорт Манди.
– Тот, что вчера вечером прилетел в Темпельхоф.
– Ага. Этот. Понятно. Сержант проводит вас в комнату отдыха, а мы посмотрим, чем удастся помочь вашим актерам. Эти пакеты предназначаются мистеру Арнольду или вы хотите оставить их у меня? – Она нажимает на кнопку, говорит по аппарату внутренней связи. – Посетитель к мистеру Арнольду, Джек. Пожалуйста, пусть подойдет, как только сможет. И у ворот автобус с двадцатью нетерпеливыми актерами, о которых надо позаботиться. По понедельникам по-другому и не бывает, не так ли?
Сержант – гражданская копия сержанта, который охранял Манди в военном госпитале десять лет тому назад. На нем пиджак спортивного покроя, брюки из серой шерсти, начищенные туфли. Комната отдыха – та же госпитальная палата, только без кровати: белые стены, матовые стекла окон, та же фотография нашей обожаемой молодой королевы. И те же хризантемы, знак расположения западноберлинской полиции. Поэтому Манди совершенно не удивляется, когда порог переступает тот же вице-консул, элегантно-потертый Ник Эмори, в тех же замшевых туфлях и твидовом пиджаке, которые он надевает, посещая госпитали, с той же умной, умаляющей собственное достоинство улыбкой. Он постарел на десять лет, но при плохом освещении может, как и Саша, выглядеть на тот возраст, в каком остался в памяти Манди. Загар, правда, стал глубже, а лоб – шире, за счет, понятное дело, сдвинувшейся к затылку линии волос. На русых висках появились признаки седины. Во взгляде прибавилось властности. Проходит несколько мгновений, прежде чем Манди понимает, что Эмори столь же пристально разглядывает его.
– Что ж, должен отметить, вы выглядите гораздо лучше, чем при нашей последней встрече, – нарушает он затянувшуюся паузу. – Так в чем дело?
– На крыше нашего автобуса польский перебежчик.
– И кто положил его туда?
– Мы все.
– Вся ваша актерская труппа?
– Да.
– Когда?
– Этим утром. В Веймаре. Мы там выступали.
Эмори подходит к окну, осторожно отдергивает занавеску.
– Для освобожденного безбилетника он лежит очень уж тихо. Вы уверены, что он жив?
– Я велел ему молчать и лежать тихо, пока мы не скажем, что он может вылезать.
–
– Да.
– Похоже, навели железную дисциплину.
– Пришлось.
Какое-то время Эмори улыбается да со двора доносится шум автобусного двигателя.
– Вас все это, похоже, не слишком радует, – вновь первым нарушает молчание Эмори. – Почему мы не танцуем на улицах и не требуем шампанского?
– Юноша говорит, что семья пострадает, если станет известно о его побеге. Мы пообещали, что будем молчать как рыбы.
– Кто посоветовал вам спросить Арнольда?
– Саша.
Улыбка – это не улыбка, вдруг доходит до Манди. Будь это улыбка, она давно бы исчезла. Улыбка – это маска, которую он натягивает на лицо, когда наблюдает за тобой и думает.
– Саша, – повторяет Эмори по прошествии вечности. – Тот парень, с которым вы жили в одной комнате, когда играли в красных.
– Сейчас он на Востоке. Вроде бы работает в разведке.
– Да. Кажется, нам об этом известно. Знаете, где именно?
– Нет.
– Он сказал вам, что я прилетел в Темпельхоф вчера вечером?
– Да. А что?
– Это кодированный термин, который мы используем, когда одна сторона хочет сообщить другой стороне что-то очень важное. Что в пакетах?
– По его словам, секреты. И он говорит, что поляк – «засланный казачок», но сейчас принимать против него какие-то меры неразумно.
– Чтобы не скомпрометировать товарища Сашу?
– Он сказал, что обыск будет очень поверхностным, чтобы, не дай бог, не обнаружить беглеца. А пакеты вообще не вызовут подозрений.
– Что ж, логичное предположение, не так ли? Это все, что он может нам предложить, или только образцы, за которыми должен последовать серьезный заказ?
– Он говорит, что у него есть кое-что еще.
– Вы тоже в деле?
– Он говорит, что все вам написал. В переданных материалах.
– Он просит денег?
– Он этого не говорил. Во всяком случае, мне. Если и хочет, вы узнаете об этом первым.
– А вы?
– Нет, мне ваши деньги точно не нужны.
– Что предполагаете делать? Теперь? Сию минуту?
– Собираюсь домой. В Англию.
– Сегодня?
– Да.
– С актерами?
– Да.
– Не будете возражать, если я распакую мои подарки? Я собираюсь называть вас Эдуард, если вы не возражаете. Думаю, раньше я вас так и называл. У меня есть дядя Тед, которого я терпеть не могу.
Все еще улыбаясь, Эмори выкладывает содержимое пакетов на журнальный столик из белой пластмассы: мускулистого рабочего-сталевара, книгу о Большом театре, пленки «Кодак» и фарфоровую банку. Долго вертит в руках статуэтку, нюхает книгу, со всех сторон разглядывает коробку с пленками, обращает внимание на крайний срок использования, таможенные марки, подносит бело-синюю банку к уху, осторожно трясет, но не отлепляет липкую ленту, которая удерживает на месте крышку.
– А внутри грецкие орехи?
– Так он говорит.
– Ну и ну. Разумеется, раньше это уже делалось. Как, впрочем, и многое другое, не так ли? – Он ставит банку на столик, приглаживает волосы на макушке, восхищаясь коллекцией. – Вы, должно быть, обделались от страха.
– Не я один.
– Но остальные – только из-за поляка. Вы не говорили вашей труппе об этом? – Его взгляд вновь перемещается к столику. – Они же не знают о наших… сокровищах?
– Нет. Им известно только о поляке. Должно быть, сейчас они страшно злятся.
– Не волнуйтесь. Лаура найдет, как их умаслить. Как по-вашему, его действительно серьезно искали? Или только делали вид, как и говорил Саша?
– Не знаю. Я старался не смотреть.
– Собак не было?
