– У нее четыре прекрасных ноги… очень мохнатых… и длинный золотистый хвост… и зовут ее…
– Мо! Ты любишь Мо! Я скажу Заре, что Мо ты любишь больше!
Мо – лабрадор. Мустафа так назвал ее в свою честь. Она поселилась у них на Рождество, и Зара поначалу пришла в ужас, ибо ее с детства учили, что от прикосновения к собаке она станет слишком грязной и не сможет молиться. Но под напором двух мужчин сердце Зары растаяло, и теперь Мо – полноправный член семьи.
Он звонит в квартиру и слышит собственный голос на автоответчике. Зара любит голос Манди. Иногда, скучая по нему днем, она сама проигрывает пленку. Я могу прийти поздно, дорогая, предупреждает он ее на немецком. На вечер назначено совещание, а я забыл тебя предупредить. Ложь ради заботы о ближнем и идущая от сердца где-то даже оправданна, говорит он себе, думая при этом, а согласится ли с ним просвещенный молодой имам. И я люблю тебя ничуть не меньше, чем любил этим утром, добавляет он про себя, так что другого объяснения просто не может быть.
Он смотрит на часы – ждать осталось на десять минут меньше. Берет золоченый, изъеденный древоточцем стул, ставит перед старинным гардеробом. Балансируя на стуле, шарит за задней стенкой гардероба и достает старый ранец цвета хаки, покрытый пылью. Стряхивает пыль, садится на стул, опускает ранец на колени, высвобождает ремни из пряжек, откидывает клапан, с осторожностью заглядывает внутрь, словно не знает, что его там ждет.
Не торопясь, выкладывает содержимое ранца на бамбуковый столик: древнюю групповую фотографию англо-индийской семьи с множеством слуг, позирующей на ступенях большого колониального особняка; толстую папку с надписью чернилами «ПАПКА»; связку писем с десятками орфографических ошибок тех же времен; локон женских волос, темно-каштановых, перевязанных полоской кожи.
Но эти предметы удостаиваются лишь мимолетного взгляда. Ему нужно другое, возможно, сознательно оставленное в ранце напоследок: пластиковая папка-конверт, в которой лежат как минимум двадцать нераспечатанных писем, адресованных мистеру Тедди Манди через его гейдельбергский банк. Адрес написан теми же черными чернилами и тем же решительным почерком, что и записка, которую он только-только сжег. Имя отправителя не указано, но необходимости в этом нет.
Все письма доставлены авиапочтой.
Конверты стран третьего мира из грубой бумаги для надежности заклеены липкой лентой и сверкают марками, такими же яркими, как тропические птицы. Отправлены письма из далеких городов: Дамаска, Джакарты, Гаваны…
Первым делом он раскладывает письма в хронологическом порядке, в соответствии со штемпелем. Потом вскрывает, одно за другим, старым перочинным ножом, который также лежал в ранце. Начинает читать. Ради чего?
«Я читаю ради знаний, – думает он. – И обещаю, что не клюну на опасную идеологию, – добавляет он, из уважения к имаму. – Я читаю, чтобы узнать то, чего знать мне точно не хотелось, и я не уверен, что хочется теперь. Как ты меня нашел, Саша? Почему мне не следовало узнавать тебя? От кого ты нынче прячешься и по какой причине?»
Среди писем обнаруживаются газетные вырезки со статьями за подписью Саши. Самые яркие пассажи подчеркнуты или отмечены на полях восклицательными знаками.
Он читает час, убирает письма и газетные вырезки в ранец, последний возвращает в тайник за гардеробом. «Сборная солянка, как я и ожидал, – говорит он себе. – Никакой определенности. Он продолжает войну, как и собирался. Никаких скидок на возраст. Он никогда его не чувствовал и не почувствует».
Манди ставит золоченый стул на то самое место, откуда брал, садится и тут вспоминает, что котелок по-прежнему у него на голове. Снимает, переворачивает, смотрит внутрь, что случается крайне редко. Основателя фирмы-производителя, Штейнмацки, звали Джозеф. Вместе с ним фирмой владели сыновья, не дочери. Адрес фирмы – дом 19 по Дюрерштрассе, над булочной-пекарней. А может быть, теперь по этому адресу никакой шляпной фирмы уже нет, потому что старина Джозеф Штейнмацки любил датировать свою продукцию, и вот этот котелок сработан в 1938 году.
Уставившись в шляпу, Манди видит далекое прошлое. Вымощенная брусчаткой улица, маленький магазин над булочной-пекарней. Разбитое стекло, кровь на брусчатке, Джозефа Штейнмацки, его жену и многих сыновей уволакивают при молчаливом согласии венских зевак, которые, как известно, не запятнаны преступлениями нацизма.
Манди встает со стула, расправляет плечи, взмахивает руками, чтобы размять затекшее тело. Выходит за дверь, запирает ее, поднимается по каменным ступеням. Капельки росы дрожат на лужайках дворца. В воздухе пахнет свежескошенной травой и влажным полем для крикета. Саша, безумный мерзавец, чего ты хочешь на этот раз?
За рулем «Фольксвагена»-«жука», миновав «лежащего полицейского» у золотых ворот Безумного Людвига, Манди поворачивает на дорогу к Мурнау. Как и владелец, автомобиль уже не первой молодости. Двигатель чихает, усталые «дворники» выскоблили полукружья на ветровом стекле. На заднем – наклейка на немецком, собственноручно изготовленная Манди:
Пятнадцать километров, по далеким от точности показаниям приборного щитка «Фольксвагена», Манди следует за «Ауди». Шоссе ныряет в лес, выныривает из него, раздваивается. Не подавая сигнала, Саша поворачивает налево, Манди в «Фольксвагене» повторяет маневр. Обсаженная темными деревьями дорога ведет к озеру. Какому озеру? По словам Саши, Манди и Льва Троцкого объединяло одно: топографический кретинизм. «Ауди» сворачивает на стоянку и останавливается. Манди проделывает то же самое. Перед тем как свернуть с дороги, смотрит в зеркало заднего обзора: на хвосте никто не сидит. Саша, с саквояжем в руке, тяжело спускается по каменной лестнице.
Саша уверен, что при родах кислород ему перекрыли раньше, чем он покинул матку.
От озера к стоянке поднимается громкая музыка. На деревьях перемигиваются огоньки. Внизу что-то празднуют, и Саша направляется навстречу веселью. Боясь потерять его, Манди сокращает разделяющее их расстояние. Когда оно уже не превышает пятнадцати ярдов, Саша вливается в шумную толпу. Крутится карусель. Матадор на соломенной телеге преследует картонного быка, что-то нашептывая на ухо своей соседке. Разгоряченные пивом участники праздника, напрочь забыв о войне в Ираке, веселят друг другу, выдувая бумажных змей. «Никто здесь не бросается в глаза, ни Саша, ни я, – думает Манди. – Каждый отдыхает как может, и Саша не растерял прежних навыков».
Капитан украшенного флагами пароходика приказывает отстающим забыть о заботах и тревогах и
Саша исчез. Манди вскидывает голову и с облегчением видит, что Саша и его саквояж поднимаются к небесам по витой металлической лестнице, ведущей к вилле, построенной в стиле короля Эдуарда и разрисованной горизонтальными полосами. Шаги неровные, как всегда. Голова падает набок, когда он опирается на правую ногу. Саквояж тяжелый? Едва ли, но Саша несет его осторожно, чтобы не ударить при поворотах. В нем бомба? Нет, Саша бомбу не понесет, никогда.
Еще раз как бы ненароком оглядевшись: а вдруг на праздник заглянул кто-то еще, Манди устремляется к лестнице. «АРЕНДА МИНИМУМ НА НЕДЕЛЮ», предупреждает его аккуратная надпись на табличке.
