что борьба бесполезна.
– Так ты и писал. За что тебе, конечно, спасибо. Но мог бы и не писать, – угрюмо отвечает Манди.
– И ты, я надеюсь, получил удовольствие от недавней маленькой войны?
– Наслаждался каждой минутой. Жаль, что она так быстро завершилась.
– Самая необходимая за всю историю, самая нравственная и христианская… и самая неравная?
– Меня от нее тошнило, – признает Манди.
– И, я слышал, тошнит до сих пор.
– Да. До сих пор.
Вот, значит, где собака зарыта, думает Манди. Он знает, что я возмущен этой войной, и хочет подписать на какую-то кампанию. Что ж, если он гадает, что на меня нашло, добро пожаловать в наши ширящиеся ряды. Я спал. Лежал на полке. Вчерашний шпион, развлекающий англоговорящих, вернее, англослушающих, в Лидендорфе. Мои белые дуврские утесы затерялись в тумане, а потом вдруг…
Внезапно он зол, как шершень, обклеивает стены квартиры Зары газетными вырезками, звонит едва знакомым людям, возмущается у телевизора, забрасывает наши любимые английские газеты письмами, которые, понятное дело, никто не читает, не говоря уж о том, что не публикует.
А что, собственно, произошло для него такого, чего не происходило раньше?
Он пережил Тэтчер и Фолклендские острова. Он наблюдал, как английские школьники демонстрировали живучесть духа Черчилля, скандируя: «Правь, Британия!» – когда торопливо зафрахтованные круизные лайнеры и древние миноносцы отправлялись на освобождение Фолклендов. Наша лидерша приказала ему возрадоваться потоплению «Бельграно».[96] Его чуть не вытошнило. К счастью, желудок оказался крепким.
Юным школьником, в девятилетнем возрасте, он разделял радость майора по поводу успеха наших доблестных британских вооруженных сил, спасших попавший в беду Суэцкий канал… чтобы увидеть, что он остался в руках прежних владельцев, и узнать, что правительство тогда, как и теперь, бессовестно лгало об истинных причинах, заставивших нас втянуться в войну.
В лживости и лицемерии политиков он не видел ничего нового для себя. Они такие по определению. Тогда с чего такое возмущение? Зачем вскакивать на импровизированную трибуну и бессмысленно протестовать против всего того, что продолжается на протяжении всей истории человечества, начиная с момента, когда первый политик на земле впервые в жизни солгал, завернувшись во флаг, призвав на помощь господа, а потом лицемерно заявил, что ничего такого и не говорил?
Это старческая нетерпимость, проявившаяся слишком уж рано. Это злость из-за того, что одно и то же шоу повторяют слишком уж много раз.
Это осознание, что «творцы» истории очень уж часто используют нас всех, отсюда и желание не допустить этого вновь.
Это открытие, на шестом десятке, через пятьдесят лет после крушения Империи, что плохо управляемая страна, ради благополучия которой он хоть что-то да сделал, брошена, на основании откровенной лжи, на подавление туземцев, с тем чтобы ублажить отступившуюся от веры супердержаву, которая думает, что может относиться к остальному миру как к своему придатку.
И какие нации оказываются самыми громогласными союзниками Тедди Манди, когда он делится своим мнением с теми, кто достаточно цивилизован, чтобы выслушать его?
Гадкие немцы.
Вероломные французы.
Неотесанные русские.
Три нации, у которых достало мужества и здравого смысла сказать
Кипя от праведного гнева, Манди пишет Кейт, своей бывшей жене, которая за все свои грехи вознаграждена высокой должностью в новом правительстве. Письмо, возможно, не столь дипломатичное, как следовало бы, но, видит бог, мы были женаты не один год, у нас общий ребенок. Ответ – четыре строчки, с подписью-факсимиле, извещающий о том, что она учтет его позицию.
Манди взывает к своему сыну Джейку, который после нескольких неудачных попыток все-таки поступил в Бристольский университет, требуя, чтобы он и другие студенты вышли на улицы, строили баррикады, бойкотировали занятия, заняли кабинет вице-канцлера.[97] Но Джейк в эти дни больше прислушивается к Филипу, и у него нет времени для заморских отцов в климактерическом возрасте, которые еще не обзавелись электронной почтой. А рукописный ответ выше его сил.
Поэтому Манди марширует, как в отдаленном прошлом маршировал с Ильзе или с Сашей в Берлине, но с убежденностью, какой не было прежде, потому что теперь он выражает собственное мнение, а не позаимствованное у других. Это, разумеется, удивительно, что гадкие немцы выходят на демонстрации против войны, которую осуждает их государство, но, благослови их бог, выходят. Возможно, потому, что лучше многих знают, как это легко – соблазнить доверчивый электорат.
Вот Манди и марширует с ними, а также Зара, Мустафа и их друзья, и еще призраки Рани, Ахмеда, Омара и Али плюс игроков Кройцбергского крикетного клуба. Марширует вся школа Мустафы, и Манди марширует вместе со школой.
Маршируют прихожане мечети, вместе с ними маршируют полицейские, и Манди удивительно видеть полицейских, которым война нужна не больше, чем марширующим. После марша вместе с Зарой и Мустафой он идет в мечеть, а после мечети грустно сидят над чашечками с кофе в углу кебабной Зары с прогрессивным молодым имамом, который проповедует важность знаний, поскольку только они могут противостоять опасной идеологии.
Дело в том, что Манди становится настоящим после стольких лет притворства. Дело в том, что он противостоит человеческому самообману, начиная с самого себя.
– Я слышал, твой маленький премьер-министр – не пудель американского президента, а его
– Меня бы это не удивило, – отвечает Манди, выпрямляется, вспоминая, что уже читал об этом, возможно, в «Зюддойче».
– Поскольку так называемая коалиция, начав неспровоцированное нападение на Ирак,
– Неплохая идея, – сухо кивает Манди. Знает, это не Сашина идея, он где-то ее подхватил и использует для красного словца.
– Пусть
– Пусть объявляет, чего хочет. – Он высказывал аналогичную мысль в битком набитом зале «Полтергейста» лишь две недели тому назад, после того, как услышал что-то такое в выпуске новостей «Всемирной службы Би-би-си».
И внезапно Манди вскипает. Он сыт по горло, и не только этим вечером. Надоели ему все эти игры. Он не знает, что именно замыслил Саша, но нет у него никаких сомнений, что Сашины планы ему не понравятся, как не нравится самодовольная ухмылка на его физиономии. И он уже собирается что-то высказать, а может, и все подряд, но Саша опережает его. Их лица совсем рядом, их освещают рождественские свечи с берлинского чердака. Саша хватает его за предплечье. Темные глаза, несмотря на стоящие в них боль и отчаяние, сверкают энтузиазмом.
– Тедди?
– Что еще?
