Когда он потребовал встречи с Краддоксом, начальником «яслей», оказалось, что его сейчас нет на месте, а от его помощника толку было мало – он попросту прикинулся дурачком.
Первая беседа часто прерывалась и прошла банально.
Не составит ли Смайли труда переслать ему почту из его клуба и передать Аллелайну, чтобы пошевеливался в переговорах с Карлой? И еще ему нужны салфетки, бумажные салфетки для носа. Его слезящиеся глаза ничего общего не имеют с угрызениями совести или страданиями, объяснил Хейдон, это чисто физическая реакция на то, что он назвал низостью следователей, которые почему-то вбили себе в голову, что Хейдон знает имена других людей, завербованных Карлой, и решили во что бы то ни стало заполучить эти имена, перед тем как отпустить его. А еще нашлись умники, которые уверены, что тот самый Фаншоу из «Патриция» вербовал для Московского Центра не хуже, чем для Цирка: «В самом деле, что сказать этим ослам?» Несмотря на слабость, Хейдон всем своим видом пытался показать, что головы такого уровня, как у него, здесь больше нет.
Они вышли прогуляться, и Смайли обнаружил, что по внешней границе даже не выставлялась охрана не только днем, но и ночью, что привело его почти к отчаянию. После того, как они один раз обошли территорию, Хейдон попросил вернуться в барак, где он вынул кусок половицы и извлек несколько листков бумаги, исписанных неразборчивыми каракулями.
Они тут же напомнили Смайли о дневнике Ирины. Сидя на кровати с поджатыми ногами, Хейдон перебирал их, просматривая один за другим; в такой же позе, при таком же тусклом свете, с длинной прядью волос, свисающей почти до самого листка бумаги, он мог сидеть и в комнате Хозяина – еще тогда, в середине шестидесятых, предлагая замечательно правдоподобные, но на самом деле неэффективные хитроумные планы, способные возродить былую славу Англии.
Смайли не стал утруждать себя записью их разговора, так как у них у обоих не было сомнений в том, что его и так записывают на пленку те, кому надо.
Рассказ Хейдона предваряла длинная апология, из которой Смайли впоследствии мог припомнить несколько предложений;
'Мы живем в такую эпоху, когда лишь фундаментальные вопросы имеют какое-то значение…
Соединенные Штаты уже не в состоянии совершить коренной переворот в своей системе…
Политическое положение Великобритании таково, что в международных делах она не обладает ни значительностью, ни духовной жизнеспособностью…'
Со многим из этого Смайли мог бы при других обстоятельствах вполне согласиться: не музыка сама по себе, а характер ее исполнения отталкивал его.
'В капиталистической Америке экономическое угнетение народных масс законодательно закреплено на таком уровне, которого даже Ленин не мог предвидеть.
«Холодная война» началась в 1917 году, однако самая жестокая борьба ждет нас впереди-; это произойдет, когда предсмертная паранойя, которая охватит Америку, толкнет ее к крайностям во внешней политике…'
Он говорил не просто об упадке Запада, но о смерти от жадности и обжорства. Он ненавидит Америку до глубины души, сказал он, и Смайли нисколько в этом не сомневался. Хейдон также считал очевидным, что лишь Секретные службы являются единственным реальным критерием политического здоровья нации, единственным реальным выражением ее подсознания.
В конце концов он перешел к своему собственному случаю. В Оксфорде он был истинным правым, признался он, а во время войны вряд ли кого-то интересовало, на какой платформе ты стоял, если ты воевал против немцев.
Какое-то время после сорок пятого года он оставался удовлетворенным тем местом, какое занимала Британия на мировой арене, пока постепенно до него не дошло, насколько оно незначительно. Как и когда это произошло, для него оставалось загадкой. В исторической мясорубке, что происходила во всем мире на протяжении его жизни, он не мог отыскать ни одного явного повода для такого умозаключения: просто для него стало ясно, что если вдруг Англия вообще выйдет из игры, в мире ровным счетом ничего не изменится. Он часто задавался вопросом, на чьей стороне он окажется, если придет время испытаний; и после продолжительных раздумий ему пришлось в конце концов признать, что, если одному из монолитов выпадет победить, он бы предпочел, чтобы это был Восток.
– Это суждение большей частью эстетического свойства, – пояснил Хейдон, оторвав взгляд от своих записок. – Отчасти, конечно, и морального.
– Конечно, – вежливо согласился Смайли.
С этих пор, сказал он, направить усилия в русло своих умозаключений было для него лишь делом времени.
Этим добыча первого дня исчерпывалась. У Билла на губах выступил белый налет, и снова начали слезиться глаза. Они условились встретиться завтра в это же время.
– Было бы очень хорошо немного углубиться в детали, если это возможно, Билл, – сказал Смайли перед тем, как уйти.
– Да, послушай, зайди, пожалуйста, к Джен, если тебе не трудно, а? – Хейдон лежал на кровати, пытаясь остановить кровь из носа. – Не важно, что ты ей будешь говорить, главное – поставить точку. – Привстав на кровати, он выписал чек и положил его в коричневый конверт. – Отдай ей это, пусть оплатит счета за молоко.
Видимо, сообразив, что Смайли не вполне понимает, о чем он его просит, Билл добавил;
– Ну я же не могу взять ее с собой, верно? Даже если они разрешат ей приехать, это будет такая обуза, что хоть сразу вешайся.
Этим же вечером, следуя инструкциям Хейдона, Смайли доехал на метро до Кентиш-Тауна и разыскал там маленький домик в старых конных дворах, которые ни разу не перестраивали. Ему открыла дверь светловолосая девушка с блеклым лицом и в джинсах; в комнате пахло масляными красками и маленьким ребенком.
Он не мог припомнить, приводил ли ее Билл на Брайуотер-стрит, и поэтому начал с того, что сказал:
– Я от Билла Хейдона. С ним все в порядке, ноу меня есть для вас некоторые поручения от него.
– Господи, – тихо сказала она. – Долго же он не объявлялся.
Жилая комната представляла собой убогое зрелище. Через кухонную дверь он увидел кучу грязной посуды и понял, что Джен из тех женщин, что моют тарелки только тогда, когда чистых уже не остается. Пол ничем не был застелен, зато весь расписан замысловатыми психоделическими узорами из змей, цветов и насекомых, которые могли бы явиться в бредовых снах их творца.
– Это все Билл – вроде того, как Микеланджело расписал потолок, – словоохотливо поделилась девушка. – Только Билл не хотел, чтобы у него так болела спина, как у Микеланджело. Вы из государственных органов? – спросила она, закуривая. – Он говорил мне, что работает в государственных органах. – Ее рука дрожала, а под глазами залегли желтоватые тени.
– Ох, знаете, сначала я должен отдать вам вот это, – сказал Смайли и, сунув руку во внутренний карман, извлек оттуда конверт с чеком.
– На пропитание, – понимающе кивнула девушка и положила конверт рядом с собой.
– На пропитание.
Смайли ответил на ее усмешку, и что-то в его лице или в том тоне, которым он повторил это слово' заставило ее взять конверт и вскрыть его. Там не было записки, один только чек, но чека было вполне достаточно: даже с того места, где он сидел, Смайли увидел, что сумма выражается четырехзначным числом.
Она чисто механически подошла к камину и положила чек в старую жестянку со счетами из бакалейного магазина, что стояла на полке. Затем она ушла в кухню и приготовила две чашки растворимого кофе, но вернулась в комнату только с одной.
– Где он? – спросила она, стоя прямо передним. – Снова ухлестывает за своим сопливым морячком, да? А этим он вроде как рассчитался со мной, да? Ну вот что, передайте этому паршивому сукину сыну от меня…
Смайли уже приходилось переживать подобные сцены, и теперь по нелепому стечению обстоятельств ему на память пришли старые фразы.
