Джозеф Шеридан Ле Фаню.
Живописец Шалкен
Ибо Он не человек, как я, чтобы я мог отвечать Ему и идти вместе с Ним! Нет между нами посредника, который положил бы руку свою на обоих нас. Да отстранит Он от меня жезл Свой, и страх Его да не ужасает меня.
До нашего времени дошло, причем в хорошем состоянии, одно из самых замечательных полотен живописца Шалкена. На неискушенный взгляд, основная заслуга художника состоит в хитроумной игре света и тени. Я не зря сказал «на неискушенный взгляд», потому что истинное достоинство этой картины заключается не в манере письма, как бы изысканна она ни была, а в самом портрете. На полотне представлено убранство комнаты, напоминающей внутренние покои античного храма. На переднем плане изображена женская фигура в просторном белом одеянии, край которого прикрывает лицо наподобие вуали. Обстановка мрачной залы дышит религиозной торжественностью, однако покрой платья не имеет ничего общего с обрядовой строгостью. В руке женщина держит лампу, единственный источник света, озаряющего ее лицо. Губы красавицы изогнулись в лукавой улыбке, так свойственной хорошеньким женщинам, когда они задумают какую-нибудь шалость. На заднем плане, погруженном в сумрак, нарушаемый лишь тусклым отблеском угасающего очага, что выхватывает из мрака фигуру женщины, стоит мужчина в костюме старинного фламандского покроя. Его что-то встревожило, он настороженно положил руку на эфес шпаги, готовый пустить оружие в ход.
Есть на свете картины, при взгляде на которые мы, не знаю уж каким образом, сразу понимаем, что на них изображено не просто сочетание идеальных форм и линий, возникающих в воображении художника, а подлинные, существовавшие когда-то лица, сцены, люди. Такое ощущение реальности происходящего вызывает у зрителя и эта удивительная картина.
Первое впечатление вас не обманывает: художник увековечил на своем полотне действительное, и очень загадочное, происшествие, а женская фигура представляет собой точный портрет Розы Вельдеркауст, племянницы Герарда Доува{1}, первой и, полагаю, единственной возлюбленной Годфри Шалкена. Мой прапрадедушка хорошо знал живописца; от Шалкена он услышал таинственную историю картины, от него же получил ее в посмертный дар. И само полотно, и его история стали фамильным достоянием моей семьи; я расскажу ее в том виде, в каком она передается из уст в уста, от поколения к поколению.
Вряд ли найдутся на свете люди, которым романтические одеяния были бы менее к лицу, чем неуклюжей деревенщине Шалкену — самому неотесанному, но при этом самому искусному из живописцев, картины которого вызывают у ценителей наших дней восторг столь же бурный, сколь сильное отвращение внушали манеры художника его утонченным современникам. Тем не менее, этот простолюдин, упрямый, неопрятный грубиян, в лучшие свои дни, на гребне славы, был героем пылкого, тайного, удивительного романа.
В дни своего ученичества у бессмертного Герарда Доува Шалкен был очень молод и, невзирая на внешнюю флегматичность, однажды влюбился по уши в очаровательную племянницу богатого мастера. Роза Вельдеркауст была еще моложе его, ей не исполнилось и семнадцати. Если легенда говорит правду, трудно было сыскать на свете девушку прелестнее Розы: нежная и мягкая, она походила на белокурую фею из фламандских сказок. Юный художник влюбился всей душой, и пылкие восторги его были вознаграждены. Он объяснился в любви и услышал ответное робкое признание. Не было на свете художника счастливее него. Однако нашлись обстоятельства, омрачившие бурную радость юноши: он был беден и незнатен. Шалкен не осмеливался просить у старого Герарда руки прелестной воспитанницы. Сначала нужно было добиться признания и достатка.
Впереди его ждало немало суровых испытаний. Художнику предстояло в одиночку создавать себе положение в свете, где обстоятельства складывались отнюдь не в его пользу. Однако он завоевал сердце Розы Вельдеркауст и считал себя на полпути к победе. Стоит ли говорить, что усердие его было вознаграждено; доказательством тому служит всемирная слава художника, не поблекшая и поныне.
Однако усердный труд живописца и, что еще хуже, окрылявшие его надежды были загублены в самом разгаре, при обстоятельствах столь странных и загадочных, что любые попытки разобраться в них неизменно заходили в тупик, а сами события тех дней теряются в дымке мистического ужаса.
Однажды вечером Шалкен задержался в мастерской дольше своих коллег — учеников и в одиночестве заканчивал работу. Когда яркий дневной свет померк, он отложил краски и занялся карандашным эскизом, над которым в последние дни трудился чрезвычайно старательно. Рисунок воплощал искушения святого Антония. Молодому художнику, возможно, недоставало религиозного подъема, однако он достаточно хорошо разбирался в композиции, чтобы остаться недовольным своей работой. Многочисленные подчистки и исправления, которыми пестрели изображения как самого святого, так и дьявола-искусителя, не принесли, однако, желаемого результата. В большой, обставленной старинной мебелью комнате стояла тишина, рядом с Шалкеном не осталось никого из обычных товарищей по работе. Прошел час, подходил к концу другой, а рисунок никак не удавался. Солнце давно зашло, сумерки сгустились в непроглядную ночную мглу. Терпение молодого художника подошло к концу, он, злясь на себя, стоял перед неоконченной работой, запустив руку в длинные волосы, и сжимал кусочек угля, никак не желавший сослужить ему верную службу. Не замечая, что делает, не обращая внимания на уродливые черные полосы, он раздраженно водил углем по широким фламандским штанам.
— Будь проклята эта картина! — в сердцах проговорил юноша. — Будь прокляты и бесы, и дьявол, и сам святой…
В тот же миг позади него, совсем рядом, раздался тихий шорох. Художник резко обернулся и впервые заметил, что за его работой внимательно наблюдает какой-то человек. Ярдах в полутора за спиной у Шалкена стоял высокий старик в плаще и широкополой шляпе. Рука, скрытая в перчатке с широким раструбом, сжимала длинную трость черного дерева, на конце которой тускло поблескивал в сумеречном свете массивный золотой набалдашник. На груди, среди складок плаща, сверкала тяжелая цепь из того же металла. В комнате было так темно, что лицо незнакомца, прикрытое полями шляпы, оказалось совершенно неразличимым. Трудно было оценить возраст незваного гостя, однако, судя по темным седеющим волосам, выбивавшимся из-под шляпы, и по величественной осанке, вряд ли ему было больше шестидесяти. В наряде незнакомца было что-то мрачное и торжественное, а его манера держаться, каменная неподвижность идеально прямой спины вселяла такой трепет, что резкие слова, готовые сорваться с уст рассерженного художника, застыли у него на губах. Едва оправившись от неожиданности, Шалкен вежливо пригласил странного гостя сесть и спросил, не желает ли тот передать его наставнику какое-либо послание.
— Сообщите Герарду Доуву, — произнес незнакомец, ни на волос не изменив позы, — что завтра вечером, в этот же час и, по возможности, в этой же самой комнате с ним желает говорить минхеер Вандерхаузен из Роттердама. Разговор пойдет об очень серьезных вещах. Это все.
Закончив свою речь, незнакомец повернулся и, не успел Шалкен сказать хоть слово в ответ, быстрым, однако почти неслышным шагом вышел из комнаты. Юноше стало любопытно, в какую сторону по выходе из особняка пойдет почтенный роттердамский бюргер, и он торопливо подошел к окну, выходившему на улицу прямо над дверью. Парадный вход отделялся от внутренней двери в комнату художника довольно обширным вестибюлем, и Шалкен был уверен, что занял свой наблюдательный пост прежде, чем старик успел выйти из дому. Он долго прождал у окна, однако на улице так никто и не появился. Незнакомец не мог покинуть дом иным путем, так как другого выхода в здании не было. Куда же исчез диковинный старик? Может быть, он с недобрым умыслом укрылся где-нибудь в потайном углу вестибюля? В сердце Шалкена закралась смутная тревога, внезапно ему стало страшно оставаться в студии одному, но вместе с тем он не мог заставить себя пройти через вестибюль. В сравнении с незначительностью происшествия страх его казался необъяснимо силен; сделав над собой усилие, юноши решился выйти из комнаты. Шалкен запер дверь, положил ключ в карман и, не оглянувшись ни направо, ни налево, пересек коридор, в котором только что прошел, а может быть, до сих пор скрывается таинственный посетитель. Только очутившись на улице, художник перевел
