молодого художника истощилось, и, стоя у незавершенной картины, он предавался неутешительным размышлениям, запустив одну руку в длинные черные космы, а другую, которой до того сжимал уголь, столь скверно справившийся со своей задачей, машинально вытирал о широкие фламандские штаны, оставляя на них черные полосы.
— Тьфу! — воскликнул он наконец. — Да пошла эта картина вместе с демонами, святым и со всем прочим к дьяволу!
В ответ над самым его ухом, немало его напугав, тотчас раздался отрывистый смех.
Художник резко обернулся и только тут осознал, что все это время за его работой наблюдал незнакомец.
На расстоянии вытянутой руки у него за спиной словно бы притаился то ли и вправду пожилой человек, то ли кто-то, пожилым человеком ему показавшийся. Был он в коротком плаще, широкополой островерхой шляпе, в руке, скрытой тяжелой перчаткой, напоминавшей латную перчатку рыцаря, держал длинную трость черного дерева, судя по тусклому в сумерках блеску, с массивным золотым набалдашником, а на груди у него, под складками плаща, в сумерках мерцали звенья роскошной золотой цепи.
В комнате стояла полутьма, так что Схалкен не мог разглядеть незнакомца, а низко опущенные поля шляпы бросали тень на лицо, совершенно его скрывая. Из-под этой траурной шляпы выбивались густые волосы, и, судя по их темному цвету и по прямой осанке, незнакомец едва ли достиг шестидесяти лет.
В облике этого человека было что-то мрачное и величественное. Однако самое странное, если не сказать жутковатое, впечатление производила его каменная неподвижность, невольно вселявшая трепет, и потому раздраженный художник прикусил язык и воздержался от запальчивых замечаний. Несколько оправившись от испуга, он любезно предложил незнакомцу сесть и спросил, не нужно ли передать что-нибудь учителю.
— Скажите Герарду Доу, — произнес неизвестный, не пошевелившись и не сделав ни единого жеста, — что минхер Вандерхаузен из Роттердама желает поговорить с ним завтра вечером, в этот же час и по возможности в этой же комнате, о некоем важном деле. Это все. Доброй ночи.
Передав это послание, незнакомец резко повернулся и быстрыми, но бесшумными шагами вышел из мастерской, прежде чем Схалкен успел опомниться.
Молодому человеку стало любопытно, куда же, выйдя из дома, направится житель Роттердама, и потому он кинулся к окну и принялся наблюдать за входной дверью.
Мастерскую отделяла от входной двери просторная и длинная передняя, и Схалкен занял свой пост, до того как старик вышел из дома.
Однако он ждал напрасно, а другого выхода не было.
Неужели старик исчез? Или притаился в укромном уголке передней, лелея какое-нибудь коварное намерение? При мысли об этом Схалкен преисполнился ужаса, безотчетного, но столь сильного, что не мог ни оставаться долее в мастерской, ни заставить себя спуститься в переднюю.
Однако, переборов свой непонятный страх, он все же решился выйти из комнаты и, тщательно заперев дверь, спрятав ключ в карман и не смотря по сторонам, прошел по коридору, где только что побывал, а может быть, хоронился до сих пор таинственный гость. Лишь оказавшись на улице, Схалкен вздохнул с облегчением.
— Минхер Вандерхаузен, — задумчиво повторял Герард Доу, когда приблизился назначенный час, — минхер Вандерхаузен из Роттердама! Я и имени-то его никогда не слышал. Что ему от меня надобно? Может быть, хочет заказать портрет, а то отдать мне в обучение младшего сына или бедного родственника… А может быть, оценить собрание картин? Тьфу ты, в Роттердаме уж точно не найдется никого, кто мог бы оставить мне наследство! Что ж, мы скоро узнаем, зачем он приходил!
День уже клонился к закату, и за мольбертом из учеников Доу оставался один Схалкен. Герард Доу в нетерпеливом ожидании расхаживал по мастерской взад-вперед, вполголоса напевая отрывки мелодий собственного сочинения, так как, не будучи великим знатоком музыки, он все же восхищался этим искусством. По временам он останавливался взглянуть на какую-нибудь ученическую работу, но чаще подходил к окну, наблюдая за прохожими, спешащими по мрачному переулку.
— Послушай, Готфрид! — воскликнул Доу, устав от долгого и бесплодного ожидания и обернувшись к Схалкену. — Разве он не назначил встречу на семь по ратушным часам?
— Когда он явился, как раз пробило семь, сударь, — ответил ученик.
— Что ж, тогда он вот-вот появится, — заключил художник, сверяясь с большими круглыми, размером ничуть не меньше спелого апельсина, часами. — Так ты сказал, минхер Вандерхаузен из Роттердама?
— Да, так он представился.
— Пожилой человек в богатом платье? — продолжал допытываться Доу.
— Насколько я заметил, — откликнулся ученик, — он далеко не молод, но и не так уж стар, а одет был богато и пышно, как приличествует состоятельному и почтенному горожанину.
В это мгновение гулкие размеренные удары ратушных часов возвестили наступление седьмого часа. Взгляды мастера и ученика невольно обратились к двери, а когда замер последний звон старинного колокола, Доу провозгласил:
— Ну, вскоре пожалует его милость, если, конечно, он намерен сдержать слово. Если нет, можешь подождать его, Готфрид, — тебе, поди, по вкусу придется общество старого бургомистра. Что же до меня, то я полагаю, в нашем добром старом Лейдене таких товаров и без него довольно — нечего из Роттердама ввозить.
Схалкен послушно рассмеялся, а Доу, помолчав несколько минут, продолжал:
— Что, если все это шутка, маскарад, затеянный Ванкарпом или еще каким-нибудь бездельником? Жаль, что ты не рискнул хорошенько отколотить этого бургомистра, губернатора, или как бишь его, дубиной. Ставлю дюжину рейнского, что его милость стал бы молить о пощаде под предлогом старой дружбы, не выдержав и трех ударов.
— Вот он идет, сударь, — тихо, предостерегающим тоном произнес Схалкен, и в тот же миг, повернувшись к двери, Герард Доу увидел того, кто накануне столь неожиданно предстал взору Схалкена.
Облик и осанка незнакомца тотчас убедили художника в том, что перед ним не ряженый, а человек почтенный и уважаемый. Потому он без промедления сдернул с головы берет, вежливо поприветствовал его и предложил ему сесть.
Гость слегка помахал рукой, словно благодаря за любезность, но не стал садиться.
— Я имею честь видеть минхера Вандерхаузена из Роттердама? — спросил Герард Доу.
— Да, это я, — последовал лаконичный ответ.
— Насколько я понял, ваша милость желает говорить со мною, — продолжал Доу, — и вот я здесь, в назначенный час, к вашим услугам.
— Этому человеку можно доверять? — осведомился Вандерхаузен, обернувшись к Схалкену, стоявшему чуть поодаль, позади учителя.
— Разумеется, — подтвердил Герард.
— Тогда пусть отнесет эту шкатулку любому ювелиру или золотых дел мастеру по соседству, чтобы тот оценил ее содержимое, а потом возвращается с распиской, удостоверяющей его ценность.
С этими словами он передал Герарду Доу маленький ларчик, дюймов девяти в длину и в ширину, и тот был немало удивлен как его тяжестью, так и странной внезапностью подобного предложения.
Выполняя желание незнакомца, он передал его в руки Схалкена и, повторив указания, отослал Схалкена с необычным поручением.
Схалкен надежно укрыл драгоценную ношу складками плаща и, быстро миновав несколько узеньких переулков, остановился возле углового дома, нижний этаж которого в ту пору арендовал еврей- ювелир.
Схалкен вошел в мастерскую и, вызвав хозяина в темные задние комнаты, положил перед ним ларчик Вандерхаузена.
При свете лампы стало заметно, что на ларчик нанесен слой свинца, испещренного царапинами, покрытого грязью и почти побелевшего от времени. Когда ювелир с трудом удалил часть свинцового
