обычное время знатным гостям, приезжавшим в монастырь из Москвы и других городов. Много было в горнице воеводской дорогих икон в золоченых окладах, лавки были устланы алым сукном, окна красиво расписаны узорами.
Князь Долгорукий мало бывал у себя; в заботах воинских, все больше ходил он по стенам да башням, по дружинам своим, наблюдая за порядком. Но после битвы у Красной горы воевода захотел дать себе малый отдых: не пошел на следующее утро на стены, прилег на лавке, расправив богатырское тело, что еще болело от вчерашних бессчетных ударов ляшских мечей: недаром князь весь день бился в первых рядах.
Близ воеводы, на другой лавке, сидел архимандрит: улучил он времечко наедине с князем побеседовать; много важных дел надо было обсудить да обрядить.
— Поубавилось у нас воинов, отец Иоасаф, — говорил воевода. — Ляхов тоже немало побито, да им что! Больно сила велика. Озлились они теперь, чай, скоро опять приступят к обители. Так и пленные говорят.
— Все Божья воля, княже. Не одни мы терпим невзгоду, вся Русь терпит. Зато хоть победе нашей порадуемся. Не худо бы эту весточку добрую в Москву послать; пусть и град престольный ободрится духом: есть еще у царя Василия слуги верные, воины доблестные. Может, царь Василий Иоаннович, видя наше усердие, подвиги наши, еще пришлет обители ратных людей на подмогу. Отпишем грамотку царю и боярам.
— Дело хорошее, отец архимандрит. Послать весточку — пошлем. Отец Гурий напишет. Да только, отче, по моему разумению, не след еще о подмоге просить. Москва и сама в нужде тяжелой, в крепкой осаде. Ведь мы не совсем еще обессилели, можем постоять за обитель-матушку. А до времени докучать царю да боярам не след.
— Пожалуй, прав ты, княже. Значит, грамотку без докуки пошлем. Надо отца Гурия позвать.
Позвали послушника, велели ему сбегать за старцем Гурием, да чтобы взял старец все, что для письма нужно. Послал князь и за воеводой Голохвастовым.
— И его совета спросим. Не обиделся бы.
Скоро пришел грамотей обительский, старец Гурий.
— Отходили нашего богатыря, отец Гурий? — спросил про Анания воевода.
— Очнулся, дышит. Только долго еще ему лежать… Там за ним юница сердобольная ходит.
— Удалой боец! — вздохнув, молвил воевода.
— Много еще у нас удалых бойцов, да, Бог весть, сколько останется, — проговорил сумрачно вошедший Голохвастов.
— Что ты, Алексей Дмитрич, такой унылый? Кажись, мы с тобой ляхов знатно побили, их подкоп хитроумный попортили. Милость Божия! А ты все горюешь.
— Эх, княже, — сказал Голохвастов, приняв от архимандрита благословение и садясь на лавку. — Кому другому говори про удачу да победу, только не мне. Ляхов мы побили, потеряв своих, почитай, четвертую часть, а тех еще тысячи остались. Вот уж и зима приходит, хватит ли в обители топлива, хлеба?
— Не единым хлебом сыт человек, — тихо, словно бы про себя, вставил отец Иоасаф.
— Пленники наши говорят, что умышляют ляхи воду от обители отвести. Что пить будем, чем пожар тушить станем?
— Не буду с тобой, воевода, препираться, — ответил князь Голохвастову. — Может, и не отстоим обители — кто знает волю Божию. Я лишь про себя скажу: не выйду живым из монастыря, не сдамся врагу пока еще рука меч держит. Да и ты, воевода, вспомни присягу нашу.
Не стал более ничего говорить Алексей Голохвастов, но по его нахмуренному челу, по угрюмому взгляду видно было, что крепко держались в его голове черные мысли. Отец Иоасаф посмотрел на него и головой покачал. Потом встал архимандрит и подошел к младшему воеводе.
— Дай-ка еще раз перекрещу я тебя, чадо мое. Вижу, что смутен ты духом, давят тебя думы тяжелые. Молись, воевода, Богу чаще молись: не будут тогда тебе страшны тяготы да испытания земные.
Облобызал Голохвастов благословившую его десницу и как будто лицом просветлел немного.
— Пиши, отец Гурий, грамотку царю Василию Иоанновичу и думе боярской — князю Феодору Иоанновичу Мстиславскому с товарищами, что Божьей милостью поразили мы ляхов на открытом поле. Пленников перечисли, добычу воинскую перечти. Покрасней пиши.
— Ив конце прибавь, — дополнил отец Иоасаф княжеский наказ, — что бодры духом все обительские, что-де архимандрит, старцы соборные, воеводы и рядовые люди молят царя не печаловаться, еще раз клятву дают: сидеть в осаде без измены и шатания.
И глянул сбоку отец Иоасаф на воеводу Голохвастова.
— Будь спокоен, отец архимандрит, напишу все изрядно. Принялся старец Гурий за грамоту. Князь Долгорукий позвал послушника.
— Иди разыщи мне меж детей боярских Ждана Скоробогатова и сюда живее приведи.
Наступило в келье краткое молчание. Старец Гурий готовил грамоту к царю. Архимандрит и оба воеводы глубоко-глубоко задумались.
Вошел бодрой поступью Ждан Скоробогатов — невысокий, широкоплечий молодец в меховой однорядке, с длинной саблей у пояса. Перекрестился он на образа, получил от архимандрита благословение, воеводам поклон отдал.
— Ждан, в Москву дорогу знаешь? — спросил князь.
— Еще бы, воевода. Лишь бы коня хорошего — к вечеру там буду. Как бы только ляхи не перехватили.
— Возьми снаряжение ляшское у пленников. Ведь ты их речь знаешь? Проведи нехристей полукавее.
— Ладно, воевода, сделаю по приказу твоему. А все же позволь, княже, слово молвить, — и Скоробогатов упал в ноги Долгорукому. — Пошли кого другого. Болит сердце мое — уходить из святой обители, когда враги ей лютые грозят. Я на стенах лучше пригожусь, а гонцов много найдется.
— Полно, полно, молодец, — строго молвил воевода. — Не перечь наказу воеводскому. Мне видней, кого гонцом послать, кого на стены ставить. Хвалю тебя за ревность к святой обители. Не кручинься, не отдадим ее.
— Из дворца-то поспеши к нашему келарю обительскому, отцу Авраамию, в подворье Троицкое. Поведай ему про наши труды да недостачи. Может, он тебя назад с весточкой пошлет, — сказал гонцу архимандрит.
Вышел Ждан Скоробогатов снаряжаться в опасную путь-дорогу, покорившись воле воеводской.
— Что, не отстоим разве обитель с такими молодцами? — спросил князь воеводу Голохвастова, поглаживая свою окладистую бороду. — Это не наемники ляшские, не воры-грабители. Чего же унывать- то?
Ни словечка не ответил младший воевода.
В то время как воевода с архимандритом готовили грамоту царю, в келье отца Гурия вокруг раненого Анания собрались его товарищи: Тимофей Суета, Тененев Пимен, сотник Павлов и другие молодцы. Ананий Селевин уже очнулся; бледный, исхудалый, оглядывал он соратников, слабым голосом беседовал с ними. Грунюшка, заботница его тихая, приютилась в уголке, прислушиваясь к речам воинов.
— Товарищи меня атаманом выбрали, покамест ты не встанешь, — говорил Ананию Суета. — Все лучше, когда в рати голова есть; дружнее биться будем.
— Потрудись, Тимофеюшка, ты — молодец разумный. Лишь поопасливей будь, а то на дело-то больно ты горяч. Блюди дружину; сломя голову не бросайся вперед.
Не понравилось Суете наставление, спесив он был порою. Тряхнул он кудрями и молвил:
— Не тебе бы про то говорить, Ананий. Чай, сам вдвоем с Данилой намедни в ляшскую толпу врезался. Не больно-то опаслив был.
— Скоро твое слово, Суета, а опрометчиво. Чай, сам знаешь, какой мы с братом обет дали!
Смутился Тимофей Суета; замолчали и другие удальцы.
— Ранним утром схоронили мы Данилушку, — заговорил тихим голосом сотник Павлов. — Вырыли ему могилку близ паперти церковной; слышен ему будет благовест и пение клира иноческого. Сам отец
