архимандрит со старцами отпел Данилушку. Царствие небесное храброму воину, нашему товарищу!
Закрестились удальцы. У многих на глазах слезы навернулись. Из уголка, где прижалась Грунюшка, послышалось тихое рыдание.
— Эх, братцы, братцы! — вздохнул Селевин. — Чует мое сердце, что свидимся мы скоро с братом Данилой. Тяжела моя рана, да только не от нее мне смерть приключится: еще встану, рядом с вами побьюсь, товарищи; а сгибну я в последнем бою за обитель святую, увидев еще победу славную.
Задрожал и оборвался голос Анания; жгучая, острая боль засверлила в ноге. Застонал раненый. Тихо вышли молодцы из кельи: время было на стенах стражу менять. Пальба в тот день была малая, но на турах ляшских виднелось много рати, пестревшей разноцветными кафтанами и шапками.
Защитники обительские разошлись по местам.
Тимофей Суета с Пименом Тененевым стали на башне Водяной и, глядя на ляхов, перебрасывались словами:
— Эх, нет уж удалого пушкаря Меркурия! — вздохнул Суета. — Некому полыхнуть во врагов-то. Помнишь, как он Трещеру подбил? Застрелил же его вражий пушкарь!
— Да, много молодцов попортили. Надо бы на нехристей- богоборцев ударить… а?
— Пусть лишь к стенам подойдут поближе, — молвил Суета, и даже рукава засучил: хоть сейчас биться.
Начали опять следить за ляхами. Вражьи полки, постояв за турами, скрылись. Только одна хоругвь конная потянулась куда-то вбок — к едва видному глубокому оврагу, что змеился от самых Красных ворот по поясу песчаной горы.
Другая толпа ляхов, спешившись, вышла на поле Клементьевское, изготовила пищали и двинулась ровным тихим шагом к монастырю. Дивились на врагов стражники: такая горсть малая, а на обитель идет!
У Суеты да у сотника Павлова очи засверкали от радости.
— Сами к нам в руки идут!
Ляшский отряд все шел вперед; видны уже были усатые лица воинов, сверкали их сабли и мушкеты. Длинной цепью придвинулись стрелки к монастырскому частоколу и рву. Начальник их, размахивая обнаженной саблей, разделил воинов; засели ляхи за толстые колья частокола, за рвы, за камни, выставив мушкеты. Грохнул первый выстрел, второй, третий — защелкали пули по зубцам, по стенам. Вот застонал один пушкарь на башне, отшатнулся к стене: пробило ему руку пулей, кровью окрасился рукав. Суете тут же высокую шапку прострелили. Сильно он разгневался, крикнул Павлову:
— Скликай наших! Выбьем ляхов, прогоним!
Удалая дружина быстро собралась; не стали и ворота открывать: спустились со стен по веревкам да конским арканам. Ляхи их пулями встретили с громкими криками, но не смутились монастырцы: с одними топорами да бердышами ударили на врагов.
Огромный Суета впереди бежал с тяжкой палицей; встал перед ним начальник ляшский, да не в добрый час: раскололась его железная шапка вместе с головой от богатырского удара; не вскрикнув, упал лях на землю. Тененев да Павлов тоже горячую борьбу затеяли, остальные бойцы помогали им, кто как мог.
Монастырские воины со стен любовались на подвиги товарищей, поощряли их громкими криками. Многие тоже порывались вниз, на битву.
На шум пришел отец архимандрит: болело сердце старого инока за святую обитель, не мог усидеть он в горнице у воеводы.
Подошел к отцу Иоасафу пятисотенный стрелецкий.
— Отец архимандрит, сладу нет с молодцами нашими: вишь, опять на бой пошли. Я было задержать их хотел — куда тебе! Опасаюсь я лукавства ляшского; нет ли где засады. Пропадут ни за что!
Покачал головой игумен.
— Вон уж погнали! — кивнул пятисотенный на бойцов, одолевших ляхов. — И куда бегут? К оврагу, вбок!
И вправду, ляхи пустились сломя голову бежать, но не назад, к турам, а вправо — к тому оврагу, что до Красных ворот доходил. Суета с товарищами вплотную гнали их все дальше и дальше. Громкие голоса сражающихся становились слабее и глуше, монастырцы с ляхами слились в одну нестройную толпу.
— Эх, эх! — вздыхал пятисотенный. — Чует мое сердце, что попадут наши молодцы в переделку. И чего их несет, ведь побили нехристей?! Вон уж, близко.
— Что же так стоять-то? — молвил отец Иоасаф и быстро и бодро, словно юноша, взбежал на башню по крутой лестнице. Там стражи, перегнувшись через зубцы, на бой глядели, шутя да посмеиваясь.
— Братцы, воины православные! — поспешно крикнул архимандрит. — Гляньте-ка туда, подале, к оврагу! Чается мне, залегла там ляшская засада. Гляньте получше, молодцы. Мои очи старые, далеко не видят.
Засуетились стражи, иные на зубцы влезли.
— Копья, копья блестят! — закричал один.
— В кустах-то шлемы видны!
— Никак и фитили пищальные курятся…
— Эх, побьют они наших!
В тоске и страхе за храбрых воинов стал отец Иоасаф растерянно по сторонам оглядываться. Упал его взор на большой осадный колокол, что на шестах у лестницы башенной привешен был; звонили в него во время приступов лютых, чтобы осажденных ободрить: держится-де обитель. Громозвучен был этот старый колокол.
— Бейте в колокол, ребята! — закричал отец Иоасаф, бросаясь к лестнице. — Дойдет до них звон — авось, остановятся, неразумные!
Гулко, торопливо, грозным набатом загудел осадный колокол, и понесся его медный голос с башни через поле вослед бойцам. Словно громкой речью разлился его звон окрест, словно звал он удальцов: 'Назад! Назад! На смерть спешите!'
И послушались обительские воины того медного оклика: Суета обернулся на звон, остановился; с ним — и все другие. Снова загудел медный голос: 'Назад! Назад!'
— Воротились, идут! — раздались голоса на стенах.
— Слава святому Сергию — уберег молодцов!
— Из оврага-то, глядите, ляхи полезли.
Навстречу беглецам вышла из зарослей и кустов оврага стройная ляшская рать с нацеленными пищалями. Два ротмистра, сверкая саблями, вели отряд. Загрохотали выстрелы, но уже поздно было: монастырцы, увидев засаду, поспешили к стенам бегом, и пули далеко позади них посыпались в лужи и грязь осеннюю. К тому же со стен спустилось на подмогу своим еще немало бойцов; у монастырских пушек пушкари изготовились. Ляхи по-замедлили, посоветовались, подумали и повернули назад, в овраг…
Много дорогого оружия подобрали молодцы на месте схватки; с веселым говором и шумом взбирались они на монастырские стены. А там ждал уж их воевода, прибежавший на тревогу. Сердит был князь.
— Чего набольшего не спросились! — закричал он на Суету с товарищами. — Чего в погоню сунулись! Кабы не отец архимандрит, от вас бы ни одного не осталось! Был ли у вас приказ начальничий, неразумные?!
Суета, потупив очи, стоял перед князем: и стыдно было ему, что едва-едва в засаду не угодил, и обидно было, что после такой удачи его же, молодца отважного, попрекают. Словно заревом зарделось лицо его, где еще брызги крови вражьей не высохли. Нахмурил он брови и хотел уж строгому воеводе непокорное словечко молвить, да в ту пору вмешался меж ними отец Иоасаф.
— Поди-ка сюда, чадо мое, — сказал он тихо, кладя свою иссохшую руку на могучее плечо Суеты.
Отвел молоковского богатыря от воеводы и стал по-отечески, кротко, любовно, выговаривать ему:
— Помысли только: ежели бы наткнулись вы в овраге-то на ляхов да полегли бы все — каково бы обители святой было? Лучших ведь молодцов ты на смерть вел в пылу своем неразумном! Кто бы постоял тогда за святыни обительские, за сирых, слабых богомольцев, за нас, дряхлых иноков? Великий грех лежал бы на душе твоей.
