— Не двинусь теперь, отче. Не гневайся!
Отдаленный грохот пушек проник в келейку; снова загудел осадный колокол. Перекрестился старец, за ним Грунюшка и Ананий, который жадно ловил долетавшие звуки.
— Горячая битва идет, — бормотал он словно про себя. — Со всех тур, видно, палят. А крики-то словно бы все ближе да ближе! Что там творится? Ужели наших к стенам погнали?! Помоги, святой Сергий!
На лице старца Гурия тоже отразились недоумение и испуг: шум боя и вправду все яснее и яснее слышался; близко раздавалась трескотня ручных пищалей.
Поднялся старый инок, стал одеваться потеплее.
— Вижу, не терпится тебе, молодец. Ну, сам на стены пойду — взгляну, что творится. Скоро назад буду.
Нетерпеливым, горящим взором проводил Ананий доброго старика. Впустив клубы морозного пара, затворилась за иноком дверь… А гул близкого боя не утихал, не прерывался. Привычное ухо Анания различило в этом грохоте знакомую пальбу обительских пушек — значит, враги уже у стен были. В бессилии заметался, застонал раненый.
— На приступ идут! Берут обитель! А я-то? А я-то?! Протянул он слабые руки к рыдавшей Грунюшке и взмолился жалобным голосом:
— Грунюшка, родненькая! Ради Господа, выбеги из кельи, спроси там, у стен, что случилось! Коли не страшно тебе, голубушка, успокой мое сердце!
— Иду! Иду! — пролепетала девушка, спешно накидывая шубенку. — Бог с тобой, не кручинься. Мигом сбегаю!
И опять заскрипела, задымилась белым паром дверь — убежала Грунюшка. Огляделся Ананий: на стене его бердыш висит, там, на лавке, шлем светится, дальше — панцирь. 'Вдруг враги ворвутся! — подумал он. — Ужели меня, как вола бессловесного, зарежут? Ужели не постою за себя?!' Собрал он все силы, спустился с лавки на пол и хотел к оружию подползти, да задел за что-то больной ногой. Жгучим пламенем пробежала острая боль по всему его телу — в мозг ударила, мысли затуманила. Обеспамятел Ананий, лег на полу пластом.
Как вбежала в келью Грунюшка, так руками и всплеснула. Бросилась она к раненому, водой на него брызнула. Открыл он глаза, мигом память вернулась.
— Что ляхи? На приступ, что ли, идут?
Задрожала, потупилась Грунюшка, а скрыть худых вестей не посмела:
— Ох, Ананьюшка, и не приведи Господи, что в обители творится. Вопят все, плачут, не знают куда деваться, куда бежать. Повстречала я послушника казначейского, что в бою был: плечо у него саблей порублено — кровь льет. Говорил мне послушник, что отогнали враги наших молодцов от горы к стенам самым… крошили они, крошили наших — а теперь лестниц нанесли, полезли. Ох, пропадем мы все; возьмут нас враги лютые!
Новых сил словно прибыло у Анания. Схватился он рукой за лавку, приподнялся и сел.
— А подай-ка мне, голубка, бердыш мой, да шлем, да панцирь. Живой ляхам не отдамся и тебя живой не отдам врагам. Помоги-ка панцирь застегнуть.
Помогла девушка Ананию: кое-как надел он панцирь, шлем, тяжкий бердыш возле положил. Красный огонь пылающих сучьев освещал его смелое, бледное лицо с орлиным взором, а возле — трепещущую, как пойманная птичка, Грунюшку.
— Чу, кажись, бой потише стал? — молвил Ананий. — Ужели ворвались ляхи в обитель?! Помоги, святой Сергий!
Словно в ответ ему зазвенело у окна оружие, быстро дверь в келейку распахнулась, и вошли двое людей.
Не узнал Ананий отца Гурия, занесенного снегом, не узнал и другого — молодца из своей дружины — сотника Павлова. Поднял он бердыш высоко.
— Христос с тобой, молодец! — закричал старый инок, не веря своим глазам. — Как же ты поднялся- то? Кто тебя одел? А мы с вестью доброй!
— Здорово, Ананий, — молвил сотник. — Радуйся: снова мы ляхов побили! Ну, уж и бой был! Смотри, как мне руку рассекли! Так и горит. Остра сабля вражья.
Раненый увидел, наконец, что свои пришли, выронил он бердыш из ослабевших рук, откинулся назад, оперся о стену. Показал ему сотник обвязанную, окровавленную руку, рядом сел, начал рассказывать.
— Бойкий пан такой налетел на меня — саблей, что молнией, блещет, и рубиться ловок. Я его по шлему палицей, он мне по руке, над запястьем самым. Слышу, жжет больно. Распалилось сердце мое, рванулся я на него, а конь-то у меня на славу был. Порубились еще — гляжу: взмахнул мой пан руками и с седла валится. Подхватил я его, к себе перебросил и помчал! Ляхи закричали, за мной вскачь! Да не выдал конь, до стен тоже недалеко было: привез я ляха живехонька.
Не пропустил Ананий ни одного словечка из речи товарища.
— А ляхи с чего вас к стенам притиснули? — спросил он, светло улыбаясь и творя крестное знамение.
— Было трудно больно, — сказал Павлов, перекладывая бережно раненую руку. — Вначале-то мы их сбили, прогнали. Благовещенский лес взяли, Мишутин овраг, Красную гору, до Клементьевского пруда дошли. А тут головорезы Лисовского наскочили, порубили наших много, потоптали. Пока мы справлялись, отхлынула рать наша назад, ляхи-то приободрились, насели. Слава Богу — ударили со стен пушки да пищали, и подоспели еще товарищи на помощь. Выручили нас богомольцы, спаси их, Господи! Теперь опять смяли мы нехристей, все туры порубили; чай, новые на морозе строить не станут! С отрадой слушали все храброго сотника.
— Наши-то, — заговорил опять Павлов, — следом ударили. Суета в бою на славу рубился. Заприметили его сегодня ляхи: с кем ни встретится — тот смерти не минует. Полковник-то ляшский, Лисовский, два раза в него из пистоли немецкой палил — да пронесло пули вражьи мимо. А Пимен Тененев тоже не хуже Суеты бился.
Умолк сотник, тяжело вздохнул: жгла ему руку глубокая рана. Отец Гурий подошел к нему.
— Дай-ка, я на язву взгляну, да приложу чего. Грунюшка, принеси водицы свежей, послужим храброму воину.
Пока заботились старец с девушкой о сотнике, Ананий, изнемогши от недавнего усилия, прилег на лавку, глаза закрыл и забылся ненадолго. Тихо пошла беседа в келейке; едва доносился сквозь окно звон осадного колокола, а гул битвы и совсем, казалось, замолк. Опять вьюга запела уныло на дворе.
Прилег и сотник на мягкую овчину — отдохнуть от бранного труда, согреться в теплой келейке. Грунюшка в уголок забилась; старец Гурий под тихий треск огня погрузился в безмолвную молитву. Молился он и о храбрых воинах, живых и мертвых, и о братии обительской, и о столице престольной, и о всей Руси великой, на которую налетела черная туча — хмурая, необоримая невзгода.
И долго, долго царила тишина в келье. Когда уже заметно смеркаться стало, донесся со двора шум и веселый крик: рать монастырская с боя возвратилась. Подбросил отец Гурий ветвей в полупотухший огонь и стал ждать, чутко прислушиваясь к суете многоголосой. На крылечке застучали чьи-то шаги — и с живым говором вошли в келью Тимофей Суета, Тененев и еще два молодца из удалой дружины. Были они все иззябшими, усталыми, но весело сверкали глаза их, звучали голоса. Нанесли молодцы со двора снега да холода.
— К тебе первому пришли, Ананий! — крикнул Суета, подходя к раненому. — Поделиться хотим радостью. Снова, молитвами святого Сергия, побили мы ляхов. Не менее, чем в прошлом бою, посекли мы их. Дорогу к лесу Благовещенскому очистили, туры изрубили, разметали; бежали враги в стан свой, за валы.
— Благослови вас Господи! — отозвался Ананий. Осенил и старый инок крестным знамением воинов. Радостно вздохнула в своем уголке Грунюшка. Отец Гурий с лавки поднялся:
— Сядьте, молодцы, отдохните; а я послужу теперь вам: принесу снеди да медку, да браги из трапезной. Пойдем, голубка, попечемся о защитниках наших храбрых. Вдоволь они нынче за нас потрудились.
Вышли старец с Грунюшкой; сняли воины оружие; пошли рассказы про бой, про лютость и силу
