Гикали наездники, кружились, грозили монастырю саблями да мушкетами; монастырь молчал, лишь гудели по-старому гулко, твердо и непрестанно троицкие колокола.
Грозно глядели на ляшский стан монастырские пушки.
— Глянь-ка, там, у бойницы, никак литвин стоит? — молвил Суета Пимену Тененеву. — Пойдем-ка потолкуем с ним маленько, да посмотрим, что он там делает.
Мартьяш трудился над большой обительской пушкой, что Красные ворота охраняла своей медной пастью. Дальнобойная была пушка, исправная, и немало врагов погибло под стенами от ее метких, тяжелых ядер.
Приметил Мартьяш идущих молодцов, но не дрогнуло лицо его, не смутился злодей-предатель; еще старательнее принялся он за работу — чистил жерло, осматривал.
— Доброго утречка, пан Мартьян! — сказал Суета весело, снимая шапку перед рыжим литвином. — Экой ты заботливый, еще день не занялся, а ты с пушкой возишься.
— Чего ты меня паном кличешь! — обиделся рыжий переметчик. — Чай, я такой же православный; ляхом искони не был.
— Не гневайся: обмолвился я. Больно уж язык-то мой на речи скор, не то что у вчерашнего ляха немого. А напугался ты вчера, как он на тебя накинулся?!
— Вестимо, напугался, — не смутясь, ответил злодей. — Видел я его не раз в стане у Лисовского. Не в полном уме он и хмелен часто бывает. С того, чай, и в обитель перебежал; а, может, и с умыслом недобрым. Уж я про него князю воеводе говорил. Остеречься надо.
— Верно, верно говоришь ты. Время такое, что всякого остеречься не худо. А что ты, приятель, с пушкой делаешь?
— Позаржавела малость, да копоти в жерле много набралось. Исправляю ее по приказу князя- воеводы.
И спесиво поглядел Мартьяш на Суету: вот, мол, тебе!
— Ну, работай, работай. Мы тебе помехой не будем. Учтиво подняли молодцы шапки, прочь пошли. Острым, лукавым взором поглядел им вслед Мартьяш.
Ничего — идут удальцы беззаботно, пересмеиваются, громко беседу ведут. 'Куда им догадаться! — подумал злодей. — Разума не хватит! А надо бы того немого избыть как-нибудь. И откуда он взялся? Слышал ведь я, что увели его крымцы за Перекоп. Знать, бежал оттуда! Ну, да бояться нечего: и хотел бы рассказать, да не сможет. И воевода ему веры бы не дал — славно обошел я князя. А поторопиться все же нужно: чай, пан гетман да пан полковник заждались совсем!'
Кончил литвин пушку чистить; с опаской оглянувшись, вынул он из-за пазухи большой гвоздь и скрыл его у бойницы, под камнем.
— Ночью найду, всажу в затравку. Как-то палить станут монахи! Не одну пушку исправлю им на славу!
И злобно усмехнувшись, пошел Мартьяш по бойницам.
Все удавалось в этот день изменнику: стражи везде мало было; князь за любимцем своим что-то не посылал долго.
Много пушек оглядел Мартьяш, около каждого станка по железному гвоздю скрыл: было чем поработать ночью. Степенно со стены сойдя, пошел он по обительскому двору к жилью княжескому.
У князя-воеводы сидели отец архимандрит, Алексей Голохвастов да старец Гурий; вели они важную беседу. Как вошел рыжий литвин — замолчали все разом.
— Где был? — неласково что-то спросил воевода Мартьяша.
— По твоему наказу, князь, осмотрел я пушки на стенах. Все теперь исправны, хоть сейчас палить из них можно.
— А что, Мартьян, — вновь спросил князь, — сегодня ночью не полезут ляхи на стены? Давненько что-то не были.
— С чего им, воевода, на приступ-то идти? Еще после зимы лютой обогреться не успели. Чай, и снаряд воинский подмок у них весь да попортился. Нет, князь, пока не выглянет солнышко весеннее — все будут они в стане сидеть да вино попивать.
Словно поверил князь злодею: головой кивнул, ласково улыбнулся. Еще более осмелел тогда рыжий Мартьяш.
— А что, князь, про немого ляха сведал что? Верь слову моему, что подослан он Сапегой да Лисовским. Велел бы его, воевода, на пытке допросить. Откроется, чай, — коли не словами, знаками покажет, что замыслил.
— Что же? Ночью сегодня и примемся за предателя, — молвил князь и усы разгладил, чтобы невольную улыбку скрыть.
Веселый вышел Мартьяш от воеводы: думал он, что вот-де двух зайцев одним камнем убил.
А в горнице воеводской, по уходе его, переглянулись все, головами покачали. Отец Гурий даже перекрестился.
— Вот злодей нераскаянный! Вконец бедного Немка сгубить хочет… клевещет на невинного!
— Спасибо тому немому да тебе, отец Гурий! — сказал князь-воевода. — Коль не вы бы меня надоумили, верил бы я все злодею-переметчику. Бог ведает, что с обителью было бы! Нашло же ведь ослепление такое, ровно ум помутился! Ну, да теперь только подстеречь его, злодея!
— О том не заботься, воевода. Суета с товарищами с него глаз не спустят, — молвил отец Гурий. — Ни шагу без ведома не сделает.
— Еще от одной злобной козни вражеской избавляет Господь обитель святую, — заговорил, крестясь, отец Иоасаф. — Принесем святому Сергию хвалу и благодарение. А болезнь лютая — слава Пречистой Троице! — слабеть стала. Сегодня за ночь не более десяти богомольцев кончилось. Из воинов да охотников ни один не помер. Являет Бог милость Свою!
Все закрестились вслед за отцом архимандритом, глядя на образа, перед которыми мерцали лампады.
— Что я надумал еще, — продолжал отец Иоасаф. — Ободрить надо богомольцев, дело им дать. Есть у нас в храме Троицы Живоначальной придел недостроенный, неосвященный. Докончить его — мало времени возьмет, а народу и дело будет, и духом ободрятся богомольцы, видя, что не страшится обитель полчищ вражьих. Сегодня же из народа охотников выберу.
— А я, отче архимандрит, вылазки опять снаряжу к стану ляшскому, а то соскучились, обленились у меня молодцы.
К этим словам вошел в горницу воеводскую Тимофей Суета; видно было, что спешил, узнав что- то.
— Князь-воевода, — сказал он, приняв от архимандрита благословение, — гляди-ка, что литвин рыжий около пушек хоронит. Много мы таких тайничков за ним нашли.
Показал Суета воеводе большой гвоздь.
— Пушки забить хочет! — догадался князь Долгорукий. — Ах он злодей-изменник! Ну, постой же. Ночью, молодцы, наготове всем быть! Может, уговорился литвин с панами приступ сделать. Экой лукавец! Обошел-то как меня!
— Мы, княже, немого-то к себе в дружину взяли. Богатырь он, не слабей Анания Селевина — хорошо обители послужит.
— Ладно, ладно, — ответил князь…
Мирно прошел весь этот день в обители. Князь и на стены не выходил, стояла там малая стража; порою мелькала от пушки к пушке рыжая голова литвина Мартьяша, да неподалеку всегда то Тененев, то Суета будто за делом каким проходили. Тихо потрапезовали монахи, воины и богомольцы, повеселевшие, оттого что поутихла лютая цинга. Так и к вечеру дело подошло.
В келье отца Гурия Немко да Ананий на бой готовились.
— Мне, пешему, не поспеть за вами теперь, братцы, — говорил Селевин. — Велел я себе коня оседлать. Коли будет вылазка, и я поскачу; авось, хоть один лях под мой бердыш подвернется. Ремнями пусть ногу прикрутят.
Немко похлопывал его по плечу, на себя показывал: вместе-де рубиться будем, рука об руку.
Отец Гурий Анания отвел в сторону и шепнул ему тихонько:
