обители.
Увидел Ананий в рядах жен богомолок Грунюшку-сиротинку, тихо стояла она у груды принесенных камней. Не видно было робости на лице девушки, бодро светились голубые очи ее, глядя на тучу врагов. Подошел к ней богатырь молоковский, окликнул.
— Заодно с воинами биться хочешь, Грунюшка? Ну, что ж, помогай Боже! Порадей за обитель. Трудный и кровавый ныне бой будет; Бог весть, кто в живых останется. Простимся, сиротинушка. Коли убьют меня, помолись за грешного.
Обнялись Ананий и Грунюшка братским объятием, простились братским целованием. Долго слезы утирала девушка, глядя вслед молодцу. Хромая на костыле своем, уходил он к товарищам своим.
Чуть стемнело, раздалось на стенах молитвенное пение: то отец архимандрит с немногими старцами понес по рядам защитников святые иконы и кресты. Толстые восковые свечи пылали красным трепетным пламенем в руках седых иноков, озаряли морщинистые их лица, оклады икон чудотворных, черные клобуки и мантии.
Пали на колени защитники обительские, замелькали руки, кладя крестное знамение, пронесся благоговейный молитвенный шепот. Ночь все гуще и гуще темнела.
Ушли старцы в храм обительский — молиться о победе воинства православного. На стенах и башнях костры вспыхнули, осветились подножия стен, близкие рвы. От котлов с варом кипящим пар клубами повалил, зашипела известь в больших чанах. Задымились фитили у монастырских пушек и пищалей, засверкали мечи и топоры.
Воевода-князь Григорий Борисович перегнулся через зубец, вслушиваясь, что в поле творится. Ляхи уже не шумели, замолкли; ни одного огонька не горело в их стане, будто все вымерли.
— Чу, братцы, ползут. Словно змеи лукавые, — молвил воевода.
— Идут, идут! — заговорили все по стенам.
Чуть слышно бряцало во тьме оружие крадущихся. Хитрый враг, неся на руках туры, лестницы, бревна-тараны, подходил к обители. Вот уже зачернели освещенные кострами первые ряды рати ляшской. На Красной горе грохнули осадные пушки — и застонало все поле от неистового воинского крика; бубны и трубы загудели, тысячами бросились враги через рвы к стенам. Загремели сверху пушки и пищали, раздался благочестивый призыв малой рати монастырской:
— Помоги, святой Сергий! За святую обитель!
Крепкие лестницы с железными крюками на концах, словно живые, тянулись снизу к зубцам и выступам стен. В ворота вонзились толстые бревна, окованные железными листами; гулкий треск пищалей и мушкетов заглушал колокола.
Никогда еще не рвались ляхи так бешено на приступ; надеялись они, что мало в обители воинов, что истребила всех злая болезнь и ненастная зима. И сапегинские полки и наездники Лисовского одни перед другими вперед шли. Тяжек был первый напор для монастырцев, но все же выдержали они его. Не оробели и жены-богомолки, и старики, и монахи: градом летели в толпу врагов камни; дымясь, полился раскаленный вар.
Пять крепких лестниц приставили ляхи у Красных ворот, в одно время по всем полезли они на стену. Но встретили их тут лучшие бойцы: Ананий, Суета, Немко, Тененев и товарищи их. Из-за тур снизу стрелки венгерские осыпали православных ратников пулями, да еще, видно, не пристрелялись — мало кого задели.
— Руби лестницы, братцы! — крикнул Суета, взмахнув бердышом навстречу ляхам. Мигом перерубил он тяжелым острием мягкое, свежее дерево; треснули поперечины, крюки погнулись — рухнули осаждающие в ров. Ананий да Немко тоже от Суеты не отставали: еще две лестницы вместе с воинами грохнулись под стену. А с теми врагами, что по остальным двум лестницам взобрались, справились защитники обительские живо!
— Крепче стой, братцы! — радостно крикнул Ананий. — Берись-ка за тот камень. Ворота, кажись, ломятся!
Вправду, трещали скрепы и доски в воротах Красных: тяжкий таран, раскачиваемый сотней рук, громил их неустанно. Огромный щит держали над своими головами лукавые ляхи — береглись от пуль и камней.
Но сломили вершину зубца башенного Немко и Ананий; подняли легко, покачали и бросили в щит вражеский. Завопили ляхи, от ворот, от сломанного тарана убежали.
На высокой Водяной башне гремел могучий голос воеводы Долгорукого, сам он метил то из пушки, то из пищали в ряды врагов; окликал и сотников, и воинов простых. На Плотнишной башне воевода Алексей Голохвастов бился — и великую хвалу себе и славу снискал за эту кровавую ночь.
Не уставали и защитницы обительские, жены-богомолки, метать серу и пылающую смолу, лить каленый вар, жгучую известь сыпать, камни кидать. Немало ляхов пало на приступе этом от слабой женской руки. Но не одну из богомолок сразила также пуля ляшская, были и старики убитые, и отроки, и монахи.
Даже летописцы обители Сергиевой не упомнили всех подвигов, совершенных защитниками доблестными в этом долгом, отчаянном бою. Чуть не треть всех удальцов монастырских пала на стенах и башнях, ни шагу не уступив бесчисленной ляшской рати.
До света бились распаленные гневом, отчаянные, обезумевшие ляхи у стен; много раз врывались они на зубцы и подступы обительские, но сбрасывали и прогоняли их монастырцы.
С первым проблеском зари еще раз кинулись вперед осаждающие с турами, лестницами и таранами. Из дружины Анания всего лишь десятка два уцелело; но храбро встретили удальцы врагов. Градом пищальных пуль снова четверых свалило; Тененев распластался замертво около замолчавшей пушки; у Немка из плеча алая кровь брызнула, но устоял на ногах богатырь. Взобрались ляшские воины на стены — встретили их Ананий и Суета, истомленные боем, но, как прежде, бестрепетные, твердые.
Пробил тут час молоковского богатыря — поразили его сразу две мушкетные пули: одна — в бедро раненой ноги угодила, другая — в широкую молодецкую грудь. Навзничь упал Ананий на холодные камни, застонал тяжко.
Немко от гнева зубами заскрежетал, увидев друга павшим; Суета вскрикнул яростно. Подняли они свое окровавленное оружие, кинулись на ляхов — и через миг не было уже врагов на стене. Загрохотали им вслед сброшенные, изрубленные лестницы.
— Ананий! Брат названый! — молил Суета сраженного молодца. — Очнись! Глянь на нас! Ужели кончился?
Немко держал голову Селевина на своих могучих руках; из очей его капали на бледное лицо умирающего крупные слезы.
А кругом, по стенам и башням обительским, слышался крик радости:
— Бегут ляхи! Помог святой Сергий!
Потерявши много сотен людей, отчаялись ляхи и разом по всему кругу стен вспять повернули. Нестройными толпами, в грязи и в крови, с гневом грозя монастырю, отходили они к стану, ведя раненых. Об убитых товарищах не заботились нехристи.
У стен обительских валялись во множестве кинутые ляхами туры и лестницы. Мечей, пищалей, топоров без счету виднелось.
Начали монастырские воины со стен спускаться, бросились на задних ляхов, еще быстрей их в стан погнали.
— Эх, надо бы и нам туда! — молвил Суета Немку, да взглянул на недвижного Анания и запнулся.
Но раненый молодец как раз в ту пору глаза открыл, зарю светлую увидал, крики победные услыхал.
— Отбили? — слабым голосом спросил он.
— Отбили! — весело крикнул Суета. — Бегут в стан свой.
— Что ж вы, братцы, — молвил Ананий, приподнимаясь через силу и глядя вслед бегущему врагу. — Мне уж не поможете; ударьте в тыл ляхам, устрашите еще богоборцев.
Не посмели удальцы ослушаться, взяли они бердыши свои, начали приноравливаться, как сойти вниз через полусломанную бойницу. А к Ананию подоспел отец Гурий да подбежала, плача, Грунюшка, неся воды в глиняном кувшине.
— Час мой пришел, отче! — грустно улыбнувшись, сказал богатырь. — Не береди моих ран кровавых,
